Форточница - Натали Лавру

И я, спешно вставив ноги в тапки, выбежала вон. Плевать, что дождь. Ни сырости, ни холода всё равно не чувствую.

Уже на пороге я услышала, как Костя ругается с матерью. Из-за меня. Нехорошо это.

***

Бежать.

Нет, ясно-понятно, что далеко я не убегу. Во-первых, до города шестьдесят километров. Во-вторых, поймать попутку в этой деревеньке – чуду подобно, да и какая попутка, с моей-то везучестью. В-третьих, Костя же не виноват, что у нас с его мамой полнейший неконтакт, я же не настолько дура, чтобы подставлять его.

Значит, мне нужно просто посидеть где-нибудь в укромном уголке и переварить. Обдумать. Взвесить. Решить. Продолжаю я борьбу за свою любовь или возвращаюсь в детдом?

Костина мама – это не очередная охотница за красивой жизнью. Маму Костя любит. И если сейчас он с ней ругается, то завтра может понять, что я вношу раздор в их отношения. И тогда – прости-прощай, Наташа.

Я по тропинке спустилась к реке. На берегу были выстроены деревянные мостки, на них я и устроилась.

Дождь. Мелкий, холодный, почти осенний. Народу нет. Только стоит на приколе чья-то видавшая виды лодка.

Красиво в деревне. Грустно только, что прихожу я сюда не в любовательном настроении, а в расстроенных чувствах.

Не успела я промокнуть до трусов, как меня нашёл Костя. Я не оборачивалась, просто догадалась, что шаги за спиной – его.

– Я тоже раньше сюда приходил, – сказал он мне. – Здесь порой хорошо думается.

Я кивнула.

– Наташа, пойдём в дом? Промокнешь.

Нет. Не хочется. Я мотнула головой.

Он, вместо уговоров, сел рядом со мной и посадил меня к себе на колени.

– Не сердись на маму, ладно? Она желает мне добра, но как-то странно это выражает.

– Она права. Я лишь отнимаю твоё время и силы. И вообще, ты из-за меня уже со столькими людьми поругался…

– Я знаю, к чему ты клонишь, но нет, – он снова пресёк мою попытку выйти из-под опеки. – Порой мне очень сложно с тобой и постоянно кажется, что я не справляюсь, но ты не вернёшься в детдом. Ты останешься со мной. И если вы всё-таки не найдёте общий язык, я что-нибудь придумаю, обещаю.

Приговорами и уговорами Костя привёл меня обратно в дом и даже нашёл в себе моральные силы пожарить шашлыки под навесом и приветливо общаться попеременно то со мной, то с мамой.

А ночью меня уложили спать в одной комнате со Светланой Изверговной.

То ли я чувствительна к чужой агрессивно настроенной энергетике, то ли кровать с подушкой были адски неудобные, но мне не спалось.

За стенкой я слышала, как ворочается, кряхтит и постанывает Костя. Час, второй…

В конце концов, я не выдержала и пошла проверить, что с ним.

Постучалась к нему для приличия, заглянула:

– Ты чего тут охаешь? – спрашиваю.

– Спину прихватило. Сорвал, кажется, – давя, стоны, признался он.

– Мазь тут есть?

– В маминой комнате, на тумбочке рядом с телевизором. Синий такой тюбик.

Я принесла мазь и включила ночник.

– Ой, – я посмотрела на название и вспомнила случай, который произошёл этой зимой в детдоме. – А, может, лучше другую мазь поискать? Не то у нас парень в детдоме как-то раз украл такую у уборщицы и использовал её вместо смазки, так его с криками в больницу увезли. Я уж не знаю, что он там смазывал, но крику было на весь район.

Костя заржал. Тихо, уткнувшись в подушку, сотрясаясь всем телом и охая.

– Зачем вообще делают такую опасную мазь? – не поняла я его веселья. – Может, ну её? Так пройдёт?

– Нет, кхе-кхе… – он подавился слюной и прокашлялся. – Оставь. Я сам.

– Нет уж! А вдруг ты тут помрёшь в одиночестве?

– Не помру. Иди спи. Я сам себе спину намажу, – он потянулся рукой к больной пояснице и скривился от боли.

Я молча взяла мазь, пластиковую штучку, которой оную следует втирать в кожу, и приступила.

– Больно?

– Терпимо, – прокряхтел он. – Это разогревающая мазь. К утру должно полегчать.

Когда опасная болезненная процедура была завершена, мне в голову пришла прекрасная, на мой взгляд, идея.

– Костя? А, Костя? Можно я с тобой тут посплю?

– Зачем это? – не понял он.

– Ну, там кровать жутко неудобная, а мама твоя храпит, как трактор… – ну, ладно, признаюсь, мама его храпит не как трактор, а всего лишь «хр-р пщ-щ-щ…». – Ты ещё тут такой… Болезный…

– Да что уж с тобой делать, – сдался Костя. – Ложись.

Глава 20. Про плохую мазь, хороших людей и символ любви

Проснулась я… Нет, не в жарких Костиных объятиях и не раздетая. Шортики и футболка на мне.

Костя спал у стенки, прикрывшись краешком одеяла. А я аки разнузданная девица заворотила на него обе ноги, легла по диагонали дивана и забрала себе большую часть одеяла.

Мдэмс…

А засыпали мы долго. Костя всё никак не мог найти удобную позу, потому что мазь эта пыточная сильно жгла. Я из солидарности тоже не спала и, как могла сочувствовала.

Только я убрала свои ходули с его бёдер, как он застонал и зашевелился.

– Ой, прости, это я нечаянно, – пискнула я. – Ну как мазь? Помогла?

– Как-то не очень, – прокряхтел он, пытаясь встать, но сморщился от боли и откинулся обратно на подушку.

– Старость не радость, да? – хихикнула я.

– Не смешно, – ответил он.

– Извини…

В коридоре послышалось приближающееся шарканье тапок, и в комнату заглянула Светлана Изверговна.

– Вы совсем ошалели? – заругалась она, словно застукала школьников за непотребством.

– А, может, это вы ошалели – столько картошки садить! – не осталась в долгу я и, пока Костина мама пыталась догнать, причём тут картошка, продолжила: – Костя спину надорвал, встать не может. Мы мазью вот этой, – я показала на синий тюбик, – ему помазали, но всё равно не помогло.

Похоже, женщина мне не поверила, и вопросительно уставилась на Костю. Руки упёрла в бока для пущей важности.

– Да, мама, я, кажется… – начал Костя, но не договорил. Он попытался сесть, но его скрутило так, что из глаз у него брызнули слёзы. – Выйдите, – сдавленно попросил он.

Тут-то Костиной маме стало понятно, что дело нешуточное.

Я забрала мазь и вышла. Светлана Изверговна ещё посокрушалась над болезным сыном, но тоже вскоре была выпровожена.

Всё-таки нехорошая это мазь. И помогает, видимо, только нехорошим людям. Вернём-ка мы её на место.

***

Костя вышел к завтраку, похожий на великомученика. Нет, держался он стоически, но был угрюм, молчалив и