Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский
Михаил Горбачев и Гельмут Коль на комбайне в степях Старополья
15–16 июля 1990
[Архив Горбачев-Фонда]
В 1992 году пост КГБ, естественно, сняли, хотя один из дежуривших на нем сотрудников вроде бы даже прижил в Привольном ребеночка. Незадолго до смерти в 1995 году Мария Пантелеевна по договору пожизненного содержания продала свой дом лидеру группы «Ласковый май» Андрею Разину. Тот объявился в Привольном в 84-м, работал по снабжению и тогда еще не был знаменит. В инстанциях по снабжению он представлялся не то племянником, не то внебрачным сыном генсека, в 92-м, по рассказам односельчан, выменивал у колхозников земельные паи на спирт, а дом Марии Пантелеевны купил для пиара, и взбешенный экс-президент, когда об этом узнал, выкупил дом обратно втридорога. Он до сих пор цел, но в нем теперь живут вообще другие люди.
Вероятно, в 2006 году Привольное было еще особым, заповедным хронотопом, где время текло ровно, без морщин. Но оно все равно утекало, хотя и медленней, чем в Москве или в каком-нибудь сказочном Рейкьявике. Когда в последний раз Горбачев приезжал сюда в 2005-м, он вдруг попросил принести балалайку, но поиграл немного и отложил.
Какая уж тут, на фиг, балалайка! Такие места порождают слишком сложные чувства и трудные вопросы, ответа на которые ты все равно здесь не найдешь. Ведь Родина — это скорее время, чем место (говорит герой моей повести «Белая карета», посвященной событиям 2014 года).
Поле опыта и горизонт ожиданий
А летом 1942 года, как мы можем допустить, среди немцев, шедших через Привольное, мог быть и 17-летний доброволец Рейнхард Козеллек, которому на подступах к Сталинграду немецкий танк отдавил стопу, но позже он вернулся в строй, 9 мая 1945 года попал в плен, провел 15 месяцев в лагере под Карагандой и возвратился в Западную Германию. А летом 42-го он мог даже встретиться глазами с русским мальчиком Мишей. Один станет президентом и другом канцлера Гельмута Коля, которого в 1989-м покатает в здешней степи на комбайне, а другой — знаменитым историком, во многом изменившим самый подход к истории как мировоззрению при помощи основанной им самим науки об историках и их подходах к истории — «историки».
(Ахтунг! Тут, возможно, придется напрячься и перечитать два или три раза.)
История, считает Козеллек, сама по себе не имеет цели или направления, но в ней заметны повторения, что позволяет привносить в нее смыслы. «Наука об опыте», каковой является история, оперирует оппозиционными парами: «до и после», «вверху и внизу» (раб — господин), «внутри и снаружи» (друг — враг) и т. д. Но эти оппозиции могут меняться местами: враги становятся друзьями и наоборот, «кто был ничем, тот станет всем», и даже представления о «до и после» могут растворяться в ощущении неизменности («застоя»). Однако, поняв, что именно повторяется, можно распознать в очередном новое, и тогда в бесконечном возвращении к прежнему возникают разрывы, а у людей появляется возможность действовать осознанно, в частности, советским людям такую возможность дала перестройка.
По формуле Козеллека, исторический нарратив (а только в форме рассказа история и существует), выстраивается у исследователя или в учебнике, или в общественном сознании, или в вашей отдельно взятой голове — «между полем опыта и горизонтом ожиданий». Это всегда ряд событий прошлого, но отобранных и интерпретированных определенным образом + оценка настоящего (хорошо оно или плохо) + немного предвидение будущего — во всяком случае, такая иллюзия всегда есть у исторического субъекта. Однако как всякое знание, нарратив истории включает в себя не столько первичный опыт, сколько тот, который передан и даже навязан господствующими в обществе представлениями — то же самое касается и горизонта ожиданий.
Козеллек предложил ту строгую оптику, которой мы будем стараться придерживаться: исторический персонаж и его действия должны быть поняты сначала в логике их собственного хронотопа. Поле опыта и горизонт ожиданий образуют ту современность (см. подробнее в главе 4), из которой должны быть поняты те или иные действия исторического персонажа и его мотивы. То, что с нынешних позиций может предстать как ошибка, в прежних обстоятельствах было просто одной из возможностей. Не то что нельзя применять к прежним событиям сегодняшнюю мерку, но тогда мы привносим в оценку знание, которого у тех субъектов еще не было. Поэтому важна последовательность и разделение операций: сначала понять действия персонажей в той «их» логике и лишь затем оценить в «этой» — нашей. При взгляде в прошлое наша оптика удваивается, и решения, условно, 1968 или 1988 года принимал не тот же самый Горбачев, который даст им оценку в 2011-м, диктуя стенографистке Ирине Вагиной главы книги «Наедине с собой».
Еще Козеллек считает, что История в том виде, как мы ее понимаем сегодня, только и началась где-то в XVII веке с догадки о том, что все могло бы быть совсем иначе. Эта мысль, кажущаяся нам такой очевидной, раньше эпохи модерна, пока век за веком повторялось, в общем, одно и то же, просто никому не пришла бы в голову. В Привольном для Миши Горбачева история началась лишь тогда, когда он сделал выбор и рванул в Москву, а иначе вся его жизнь крутилась бы на одном и том же месте изо дня в день и из года в год, как, наверное, жизнь большинства друзей и возлюбленных его юности.
На протяжении жизни Горбачева поле его опыта постоянно расширялось, и, исходя из этого, он умел и не боялся выстраивать всякий раз новый горизонт ожиданий. А мысль Козеллека о том, что история начинается лишь с того момента в прошлом, когда «все могло быть совсем иначе», по-настоящему революционна. В том и состоит соблазн такого мировоззрения, опасный для всякой текущей власти, что, если все могло быть иначе вчера,
