Сергей Киров. Несбывшаяся надежда вождя - Константин Анатольевич Писаренко
Младший партнер с ответом не замедлил. По возвращении в Москву из Донбасса он 7 октября срочно «обменялся мнениями» с Ворошиловым, Орджоникидзе, Кагановичем, Куйбышевым и Микояном и сумел внушить им мысль, что «на СНК должен сидеть человек, обладающий даром стратега», то есть сам Сталин. К тому же прецедент имеется: «Ленин и в нынешней обстановке сидел бы в СНК и управлял бы партией и Коминтерном». Точку зрения «синклита» вождю представил Ворошилов, а Молотов, поддержав в личном послании общую позицию, не преминул посетовать на то, что «на посту преда я буду безусловно слабым, неподготовленным, неавторитетным для руководящих товарищей».
Почему Вячеслав Михайлович заартачился, понятно. Прийти в правительство означало уйти из Секретариата ЦК. Конечно, это ещё не было распадом правящего дуэта, но догадаться, зачем Сталин предпринял данный маневр, легко. Генсек освобождал Секретариат от одной крупной партийной фигуры, чтобы со временем заместить её другой крупной партийной фигурой. А как зовут эту фигуру, для Молотова не являлось секретом. Киров!
Что ж, младший партнер попробовал возразить воле старшего. Однако вождь, благодаря Троцкому за границей державший соратников на коротком поводке, убедил и Ворошилова, и Кагановича, и Серго, не говоря о Микояне с Куйбышевым, в том, что «полное единство советской и партийной верхушек» сейчас может гарантировать единственно разделение сфер влияния между членами дуэта: Молотов берет на себя советские органы, Сталин – партийные. Настаивать на ином – провоцировать дискуссию. И Вячеслав Михайлович смирился: пленум ЦК 19 декабря 1930 года постановил новым председателем СНК утвердить В.М. Молотова, освободив от обязанностей секретаря ЦК и члена Оргбюро, Рыкова из Политбюро вывести, Орджоникидзе ввести. Своим правом назвать имя нового пятого секретаря ЦК и члена Оргбюро пленум не воспользовался…[324]
Тем не менее политический курс сохранился прежний: путь к социализму не терпит компромиссов. Даешь сплошную коллективизацию, пятилетку в четыре года, церкви – на слом, вредителей – к стенке. Чем ближе к социализму, тем острее классовая борьба. Это не столько сталинский тезис, сколько молотовский, вернее, той доминирующей в партии после разгрома оппозиции группы, чьи интересы в Политбюро выражал Вячеслав Михайлович. В угоду ей заводились дела шахтинское, промпартии или академическое, взрывались храмы, в том числе Христа Спасителя, или Сухарева башня. И страшный голод на Украине, в Поволжье и Казахстане – следствие торжества в 1929 году все той же ортодоксальной линии. Сталин не поощрял её, а, как мог, сглаживал урон, что она наносила стране, и ждал, когда ситуация позволит наконец все вновь сразу и круто изменить.
А пока 31 мая 1931 года в Ленинграде в Академическом театре драмы (Александринке) состоялась премьера пьесы А.Н. Афиногенова «Страх». Как актуально для тех дней со сцены прозвучал монолог профессора Ивана Бородина в исполнении артиста И.Н. Певцова:
– Люди… живут под вечным страхом окрика и потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьянин – насильственной коллективизации, советский работник – непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник – обвинений в идеализме, работник техники – обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха… Страх ходит за человеком… Страх порождает прогулы, опоздания поездов, прорывы производства, общую бедность и голод.
Понятно, что «реакционная» проповедь влекла за собой революционную отповедь. Правда, речь большевички Клары Спасовой (актриса Е.П. Корчагина-Александрова) едва ли производила на публику должный эффект, ибо сводилась к красивому и пафосному лозунгу: «Из страха родится бесстрашие!»
Пьеса имела огромный успех. Её поставили на большинстве площадок страны, в декабре – во МХАТе. Киров, заядлый театрал, новинку посмотрел и «был глубоко тронут спектаклем, игрой актеров». А ведь, наверное, Ленинград неспроста оказался местом премьеры этой фронды. Атмосфера в городе на Неве заметно отличалась от большинства регионов, где стопроцентные большевики именно так, страхом и насилием, торопились навести желаемый социалистический порядок. Хотя выходило у них не очень. Сроки строительства, вывода новых заводов на плановую мощность то и дело срывались или переносились. Деревня, задушенная налогами, страховками, самообложениями, контрактациями, не справлялась с разнарядками по хлебозаготовкам и едва выживала. Уход миллионов мужиков с семьями в города, на стройки первой пятилетки, не говоря о кампаниях по раскулачиванию, лишь усугубил положение на селе.
Нет, в Ленинграде, разумеется, никто прямо не выступал против нажима на кулака, ускоренной коллективизации, борьбы с вредительством на транспорте или производстве. На транспарантах красовались и с трибун звучали все те же лозунги, и товарищ Киров, как политик-реалист, не мог, к примеру, на партактиве 17 июля 1930 года не произнести: «Мы взялись вплотную за осуществление решений XV съезда по массовому объединению бедняцко-середняцких хозяйств в колхозы». Но как реалист в экономике, менее чем через месяц, 4 августа 1930 года, на бюро обкома он предложил изменить принятый 24 июля «план колхозного строительства по Ленинградской области»: 20 % не к 1 января 1931 г., а «к концу 1930/31 хозяйственного года», то есть к 30 сентября 1931‐го. И далее по возможности процесс коллективизации в Ленинградской области старался не форсировать, а план хлебозаготовок для своего региона выбивал в ЦК выполнимый. В октябре 1931 года, когда на пленуме ЦК секретари крайкомов и обкомов брали на себя обязательства на будущий, 1932 год, Мироныч отстоял для Ленинграда цифру в семь миллионов пудов зерна, в то время как Косиор от имени Украины пообещал дать стране 510 миллионов, Голощекин от Казахстана – 55 миллионов, Хатаевич от Средней Волги – 78 миллионов, Птуха от Нижней Волги – 88 миллионов. Вот и дали…[325]
Из воспоминаний А.М. Дурмашкина: «Мне часто приходилось бывать на заседаниях секретариата и бюро губкома, обкома партии. Вел их Сергей Миронович ровно, спокойно. Здесь царила атмосфера полной свободы обсуждения. Киров никогда не давил на окружающих, своего мнения не навязывал. И никто не боялся высказаться против его предложения или остаться в меньшинстве. Он подталкивал на критическую мысль, часто спрашивал:
Гдовские сланцы. Киров с рабочими у входа в столовую. [РГАСПИ]
– А как вы считаете? А что бы вы предложили?» Как видим, в Ленинграде «великий страх» не очень чувствовался. Радикальные методы здесь применялись в виде исключения. Киров достигал цели не угрозами, а убеждением и личным примером. «Не проходило дня, чтобы он не побывал на каком-нибудь заводе или стройке». На «Красном путиловце» вникал в проблемы массового выпуска тракторов и
