Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - Вильгельм фон Штернбург

Когда-то путь я свой свершу,

Когда-то день я воскрешу,

И вспыхнут розы под ногой —

И я помилован тобой.

Когда-то утолится страсть,

Утихомирятся мечты —

Великий миг, глубокий сон —

Вдруг явь:

едины Я и Ты![21]

Когда он пишет эти строки, ему нет и двадцати. В такой же тональности выдержано и то, что затем публикуют «Шёнхайт» и «Оснабрюкер тагеблат». Из газеты родного города его стихи перепечатывает журнал «Югенд». Бывает, рифмуются и названия: «Abschied», «Nocturne», «Abendlied»[22].

О мировой скорби, конечно же, высоким слогом: «Я с вами был, к вам сердцем прирастая, / И по ночам так нежно догорал / Огонь свечи, на женской коже тая, / Но никогда я вам не доверял. / Сидел с друзьями часто я всю ночь, / Смеясь под звон стекла и отблеск вин, / И танцевать, и петь я был не прочь,/ Но я всегда, поверьте, был один».

Порой строки полнятся любовным шепотом: «Близкое — вдали. И лишь/Горизонт проходит твой сквозь сердце. / Руки твои так далеки, / Забыт твой рот, / Твое дыханье — лишь ветер вокруг».

Встретится читатель и с отказом от земных благ: «Звезда влечет меня сильнее женщин, / А над порывами встают вопросы. / Бог умер бы, о, окажись вдруг вечен / Дух сладострастья, а не путь в торосах».

Насмешливое высказывание Ремарка о своем романе «Приют грёз» можно с уверенностью отнести и к его стихам: «Книга поистине ужасная... Не напиши я впоследствии чего-нибудь получше, она могла бы спровоцировать и на самоубийство».

Меж тем именно тональностью своих опусов он хочет потрафить вкусам бравого бюргера. Читая его «Прощание», напечатанное в городской газете, поклонники трогательно-наивных виршей узнают, что сам Карл Хенкель ставит «стихотворение молодого и многообещающего автора в один ряд с самыми проникновенными песнями о любви». Могла ли такая оценка не польстить самолюбию молодого поэта? Ведь Карл Хенкель известен всей стране — как поэт с воззрениями эсера и как один из поборников натурализма. И потому наряду с Герритом Энгельке, пролетарским поэтом, умершим в конце войны в британском плену, его можно считать мастером, который служит юному Ремарку образцом и примером. Позже редакция оснабрюкской газеты объяснит повторную публикацию «Я и Ты» «множеством просьб со стороны читателей». Такая публичная поддержка не могла не окрылить порывистого, хотя и очень еще неуверенного в себе пиита. При всей их эксцентричности письма Ремарка более или менее знаменитым собратьям той поры показывают, что значит ему поэзия и каково его отношение к жизни. «У Вас я нахожу то, что так люблю, — настроение!» — сообщает он Людвигу Бэте[23]. «Стихотворение мыслится мне всегда картиной. Живописец стремится к абсолютной гармонии линий и красок, он не нарушит ее лишним цветом, он скрупулезен в работе с палитрой. Вот так же обстоит дело и с стихосложением. Красками служат слова, линиями — их звучание... Человек чего-то стоит лишь как идеалист. Люблю людей, готовых отдать жизнь за идею. Безоглядных! Неистовых! Мы молоды, и это прекрасно! — говорит Гёте». Его захлестывает чувство восхищения: «Духовной жаждою томим, я иду к Вам, чтоб утолить ее из Вашего источника», — пишет он Карлу Хенкелю. Ремарк ищет свой путь, на других взирает снизу вверх, сам себя еще не обрел — вот в чем суть этих его высказываний.

Гуго фон Гофмансталь, Георг Тракль и Георг Гейм напечатали свои великолепные стихи в неполные двадцать лет. Гёте в двадцать четыре года написал первый вариант «Фауста», а в двадцать пять «Вертера», Георг Бюхнер, ушедший из жизни в двадцать четыре года, оставил нам «Дантона» и «Войцека», Томас Манн в двадцать один год начал писать «Будденброков», Роберт Музиль в двадцать пять лет создал «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса». В ранних же произведениях Ремарка, будь то стихи, рассказы или романы, не найти сколько-нибудь заметных признаков мастерства будущего писателя. Меланхолия, мировая скорбь, склонность к философским размышлениям, общая тональность с нотками романтики, мечтательности и грусти — всем этим тоже будет пронизана ткань его больших романов. Но Ремарк не принадлежал к числу тех, чей талант раскрылся в молодости. Ему понадобились годы, чтобы заговорить своим языком и найти свои темы.

Об этом свидетельствуют и записи в дневниках, которые Ремарк вел — с большими перерывами — с осени 1918-го до 1955 года включительно. Записи на первых страницах очень интимны, повествуя о любовных страданиях, об упоении любовью, о приступах отчаяния, которые испытывает человек, постепенно мужая и задумываясь о своей судьбе. Он боготворит дочь начальника госпиталя Марту, актрису Люцию, девушку по имени Хедвиг, именно они в эти месяцы у него явно в фаворе, им он пишет пространные письма, скорее всего, вовсе не отправляя их, вновь и вновь и с горечью в сердце вспоминает Фрица Хёрстемайера. Если в переписке с товарищами по фронту он небрежно-ироничен, то в дневниках это человек колеблющийся, а то и нерешительный, отводящий взгляд от повседневной реальности еще не окончившейся войны.

Однако уже в ранний период в нем рождается мелодия, которая, звуча пока не очень ясно, будет потом возникать вновь и вновь и определит его отношение ко многим женщинам, встреченным им на жизненном пути. Так, 15 августа он записывает: «Я не требую платонической любви! Но не желаю и любви только чувственной!.. Неверности нет, как нет ни греха, ни добра и зла... Эти мысли навеяны сегодня тобой, Люция, ибо, обрученная с другим, ты была моей возлюбленной три часа, полных блаженства... Будь эти прожитые нами вместе часы лишь экстазом плоти, обратная реакция не замедлила бы последовать: отвращение и обоюдное презрение!.. Любовь — это высшая гармония, созвучие умов и сердец, рожденное плотью. То, что нужно для брака, я назвал бы дружбой. Любовь — это упоение!.. И значит, нельзя обвинить в измене женщину, которая любит другого!» Чувство вины мучает неугомонного любовника. Оно не оставит его до конца и в зрелом возрасте. «О, как бы мне не стать преступником во второй раз! Я вырвал Хедвиг из ее в муках завоеванного и столь желанного ею покоя, увлек в омут моей беспокойной жизни и сделал ее несчастной. Чтобы теперь, получив скоротечное удовольствие, повергнуть в горькое разочарование еще одну женщину? Порой я страшусь самого себя, страшусь тех сил, которые играют мною, скрываясь в какой-то черноте». Порой записи на этих страницах звучат так, будто сделаны рукой самого Рихарда Вагнера: «Вопреки всем желаниям и всем