Ромодановский шлях. Забытые победы - Даниил Сергеевич Калинин
Устремился в погоню за черкасами и Шапран с донцами; не сдерживая коня, атаман лихо закрутил саблю, выкрикивая казачий клич. Перед глазами мелькали полковые знамена мятежников, пробитые пулями. Он рассчитывал добыть одно - и доскакав до отряда неприятелей, сбившихся вокруг хоругви, налетел на мятежников со своими донцами подобно стае голодных волков, напавших на кабанье стадо... Засвистели в воздухе казачьи клинки - и словно подрубленные опытным лесорубом березки, валятся сраженные черкасы. Нет уже в них боевого духа и готовности умело, храбро драться - защищая знамя, спасая жизни!
Впрочем, нашелся среди черкасов один храбрец, твердо решивший продать жизнь подороже; в добротном пансыре, на хорошем коне - он взглядом искушенного воина быстро выделил среди донцов атамана - и расчетливо бросился в бой... Не отступил и Шапран; кони поединщиков врезались друг в друга боками - а сабли скрестились с таким звонким гулом, что у Сергея зазвенело в ушах. Раз-два - и железо уже скользит по руке. Три-четыре! Уже кровит рана на плече... Сотник бьет наотмашь, но противник не отступает, давит, у него острый клинок и привычка бить коротко, чуть ли не хищно, по-кошачьи. Шапран ловит удар на перекрестье сабели, отвечает контратакой, ноги скользят по стремени уводят коня в сторону. В душе сами собой рождаются слова молитвы: «Пресвятая Богородице, спаси мя грешного…»
- Холуй московский! – кричит мятежник.
Сергий молчит, в бою слова излишни. Купаясь в пыли, лязгая железом, он поднял коня на дыбы - рубануть сверху! Но противник, изловчившись, вырвался вперед и ударил под неожиданным углом. Вот-вот — и перехватит горло…Но Шапран успел откинуться назад, пропустив клинок, разминувшейся на вершок с шеей, а в ответ дотянулся до кисти противника. Сабля скользнула по доброму железу, спасшему плоть - но все одно осушила руку соперника, невольно разжавшего пальцы и охнувшего от боли... Донской же казак обратным ударом елманью зацепил шею черкаса - добрый был воин!
Да не за тех выбрал сражаться...
Вскоре берег у переправы уже был густо усыпана телами мятежных черкасов. Казаки хорошо плавают - но едва ли не добрую версту разве осилишь? Рано или поздно, большинство их срывается в глубину — только плеск, и вот лица несчастных уже исчезают над водной гладью, как только силы покидают пловца... Испуганные кони также выбиваются из сил на середине Днепра — с жалобным, протяжным ржанием... Дрожащие от напряжения руки мятежников хватаются за что угодно: за гривы коней, за шеи товарищей, порой — и за чужую ногу в безрассудной попытке выжить самому, пусть даже ценой того, чтобы утащить товарища вниз. То и дело слышатся крики:
- Не дави!
- Загубили ироды...
- Ратуйся кто может!
- Тону, тону...
Среди бурных волн, что поднял ветер исчезают и люди, и кони; каждый новый плеск означал новую смерть. А днепровские волны неумолимо уносят уцелевших и мертвецов, затягивая несчастных под коряги; уже словно и меньше слышится криков и проклятий из воды. Шапки — бараньи, войлочные, бархатные — плывут подобно фарфоровым пиалам, где-то медленно кружась в заводях, где-то исчезая за прибрежными зарослями... Тысячи черкасских шапок навеки уносило вниз по течению - последняя память о изменниках или поверивших изменнику, коих словно бы наказал сам Днепр-батюшка.
А между тем, еще не за тих и бой у самого вагенбурга. Злая ирония – но последними защитниками казацкого лагеря Хмельницкого остались охотские полки поляков и немцев! Рейтары, драгуны и пушкари покуда еще держатся, отбивая наскоки белгородских солдат. Но князь Ромодановский приказал им отступить, выдвинув вперед всю наличную артиллерию – достаточно уже пролито русской крови. Пусть теперь прольется вражья кровь – и пушкари наконец, отработают свой хлеб!
Ну, а ежели их огня будет недостаточно, залпы многочисленных мушкетеров и стрельцов доведут разгром наемников до конца… Впрочем, до этого не дошло; с десяток залпов многочисленных русских (и трофейных черкасских!) орудий обрушился на вражеский табор, круша возы и земляные шанцы, разрывая тела несчастных, оказавшихся на пути чугунных ядр... И когда к образовавшимся проломам во множестве хлынули русские солдаты и всадники, над укреплением тотчас взвилось белое знамя: польский полковник Веверский признал поражение, надеясь спасти поредевшие хоругви.
Умирать за Юрася Хмельницкого никто из ляхов не собирался...
Глава 14.
…- Ну, толкните еще, братцы! Толкайте вперед!
Семен, а вместе с ним и еще пара донцов, уперлись плечами в задник телеги, завязшей в размокшей земле – в то время как возница хлестнул плетью по лоснящимся от пота бокам кобылы. Последняя, обиженно заржав, рванулась вперед – и телегу с грузом трофейного зерна наконец-то удалось вырвать из грязевой ловушки… В которую, не удержавшись, плюхнулся лицом сам Орлов.
- Ха-ха-ха! Ну, ты даешь, братец! Крепко натужился!
И сам-то едва устоявший на ногах, Митрофан весело зубоскалит – но родичу, ясное дело, руку протянул. Семен же едва поднялся, пошатываясь от усталости; какой уже день идут казаки по размокшей от недавних дождей степи, вымотанные духотой и жаром набравшего силу солнца? Четвертый – или уже пятый? И когда уже наконец-то покажется впереди Черкасск – а Орлов заключит в объятья жаркие свою любушку Олесю?!
Красавице-тумке, взявшей лучшее от славянской и восточной крови разом, летом должно уже было исполниться пятнадцати годков, обязательных для венчания по новому Соборному уложению. Теперь-то можно и браком сочетаться – благо, что Семен в походе богатую добычу взял! В шатре одного мурзы нашелся свадебный подарок для будущей жены – добрый кусок гладкого, красивого белого шелка. Пойдет на верхнюю рубаху на венчание… А красивый булатный кинжал мурзы с драгоценным каменьем в рукояти, Орлов, скрипя сердцем, выменял на песцовые меха. Последние татары не иначе как сами-то на Руси и добыли – а теперь они пойдут на подарок матери любушки… Последняя ведь женщина своевольная, довольно резкая – даром, что бывшая наложница и рабыня! В походе-то прошлой осенью у Семена в ногах валялась,
