Сказки - Наталья Кодрянская
Она поднялась и подошла к ковру полюбоваться своей работой. В ее широко раскрытых глазах сверкнул ужас.
На ковре ничком лежали помятые цветы, была вытоптана трава, ветки поломаны, вместо ручья сырой песок. Лев стоял посреди все опустошившей бури, а у его ног растерзанные его лапой — баран, буйвол и сокол.
И она горько заплакала.
Во всем она обвиняла себя — загублено столько жизней! Она поняла и не оправдывалась. Для каждого живого существа есть мера силы: дать льву золотые когти, это сверх львиной меры. И не во льве вина. Ей отвечать за поступок льва.
И она не могла остановить слез.
Но и для слез есть мера: сверх выплаканных слез только раскаленный песок.
И зрение ее померкло.
Жалко стало льву слепую.
Что он наделал! И как поправить? Как сапоги, скинул он со своей лапы золотые когти. И вышел из ковра.
И не стыдясь — когда себя винишь, стыда уж нет — волоча правую лапу, пошел лев в пустыню.
В пустыне лев устроился в пещере жить одному.
Перед ним неустанно стояли погасшие глаза девушки. И мощью своего львиного сердца, живым огнем он освещал тьму — черные ямы ее глаз.
И свершилось.
Ктесифонская вышивальщица ковров, слепая нищая, однажды после своей слепой ночи, пробудясь, прозрела: так велика и жива была сила светящегося львиного сердца.
Она не знала что и думать: девять лет длилась ее темная и безнадежная ночь. И не диковинный ковер, над которым она когда-то трудилась для царя Ануширвана Справедливого, а ее, прозревшую, как диковинку, повели к царю.
Царь сказал ей:
— Отвечай!
И она рассказала как она мучилась и от слез ослепла.
— Твое жалостливое сердце, — сказал справедливый царь Ануширван, — твоя совесть и твоя кротость спасли тебя. Ступай!
И в тот час, как ослепшая прозрела, в пустыню к львиной пещере пришел буйвол и с ним баран, и прилетел сокол, а вслед за ними и буйволы, и бараны, и сокола.
И сказали льву;
— Выхоли!
И когда из пещеры показался лев, они низко поклонились ему — его милосердному жертвенному сердцу.
Лев понял: свершилось.
И увидел на своей правой бескоготной лапе львиные когти.
С той поры лев, царь пустыни, стал царем всех зверей.
ОЧКАТАЯ МЫШЬ
ила мышь в поле. Все у нее есть: и норка и сытный корм. Так бы и жить ей и радоваться и своему ржавому брюшку и вострым глазкам. Да кто это скажет, чего еще надо для полного счастья, чтобы сказать себе: «довольно».
И чего надо мыши, она и сама не знала: всего у нее вдоволь, а ей все не так; и из думы не выходит, что придумать, чего еще попробовать.
А как раз о ту пору открыла лиса лавку. Звери думали овощная, а оказалось, нет ни репы, ни моркови, ни заячьей капусты, а продаются очки, на всякий нос.
Скажут: что за вздор, откуда могли к лисе попасть в лапы очки? А было так: шел лесом недотёпа, нес из города короб со всяким товаром, и среди иголок и ниток, очки; зазевался, полкороба по дороге и посеял. «Не пропадать же добру», решила лиса, «подыму очки, тоже не грех, все равно брошено».
Много лес знает всяких лисьих приманок. Да только такое как очки — для певчих пичуг невидаль небывалая: расселись на ветках вокруг лисьей лавки и ждут что будет.
Прослышала мышь о лисьих очках.
— Не пройти ль, — думает, — к лисавочке, в очки посмотреть?
И пошла.
А у лисы на прилавке разложены, в глазах рябит, очки на очках, всех цветов: от розовых до перламутровых.
Мышь выбрала себе розовые.
Лиса ей на нос очки надела, и заушники пригнала к ушам, и так все ловко и с таким проворством, ровно б на очках выросла.
И размечталась лиса: то-то будет торговля, приманка, всякого зацапаю.
Тут пичуги замечают, как лиса себе лапы потирает и хвостом кружит, смекнули — не к добру, и запели на все голоса:
Э-э, ты, зуб,
костяной зуб,
не бери очки,
не гляди в очки:
не по носу.
Обозлилась лиса: отваживают покупателя. Подошла к окошку, задернула занавеску. Пугливые пичуги язычок прикусили.
Заплатила мышь за очки медовый пряник. И пошла от лисы. Да не прытко, не по мышьи: в очках ей все не так. И уж назад в лавку.
— Не нравится, — говорит, — а что кочка розовая, даже очень глупо.
— Так бери красные, — за лисой дело не станет, на сказ лиса большая модница, — красные все тебе скрасят.
Мышь согласна:
— Давай красные.
Сняла с головы узорный полушалок, сует лисе в лапу. Да в красных как глянет, земля багровая, а сосны черные, будто в огне горят. Завопила тут мышь: «батюшки, пожар!» И со страху очки наземь как шваркнет. Еле очухалась.
— Не хочу красных, в них, чего доброго, весь лес спалишь. Подавай зеленые!
— Бери зеленые, — порылась лиса и достала зеленей изумруда: так и блестят и сверкают.
Ей мышь с пальца заветный перстенек сняла, и в зеленых вышла из лавки.
— И причем тут очки, — недоумевала мышь, — трава как была зеленая, никакой метаморфозы.
— Да ты не так смотришь, — говорит лиса.
— Да как же не так!
— А ты садись ко мне на нос, живо научишься. Первое дело глаз наметать.
Мышь послушалась. И как была в зеленых очках, уселась лисе на нос. И ждет: «вот-вот все по другому увижу».
А лиса тихонько, будто соринку снять у себя с носа хочет, не сморгнув, схапала мышь, и вместе с зелеными очками проглотила.
Э-э, ты, мышь,
костяной зуб,
серое поле,
зеленая трава:
прощай!
Пели отходную пичуги.
Говорю медведю:
— Смотрите, какие у вас в лесу порядки. Надо было пожалеть мышь, а не хватать обманом. Пресыщенный, вот кто несчастный из несчастных: ему никакие очки не помогут.
— А вольно было мыши перед лисой уши развешивать, — нахмурился медведь, — не мышонок, сама виновата.
И все же для порядку пошел медведь к лисе и расшвырял всю ее очковую лавку до последнего стеклышка.
А лисе не до медведя! как проглотила она очки, все-то в ее глазах позеленело: и медведь малахитовый, и сама зеленая, глядеть на себя противно, ну хоть бы нечаянно мелькнула
