Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген
Г а л д а ч к а (подойдя близко к ней). И все-таки он любил тебя. Я это знаю… Он ушел, чтобы не мешать тебе, чтоб тебе не приходилось за него стыдиться. Только он не умел рассчитывать. Поэтому не оставил приданого. Не сумел рассчитать, что и смерть мог бы обратить в деньги. Он сроду не умел рассчитывать… Когда ты родилась, он истратил все наши сбережения на твои детские вещички. Накупил всяких кружев, ленточек, чепчиков, распашонок, пеленок — и чуть с ума не сошел от радости, когда тебя в это наряжал. А на другой день нам даже не на что было купить приличную еду… Видишь, как плохо он умел рассчитывать.
Г е р м и н а. К сожалению, мне об этом ничего не известно.
Г а л д а ч к а (как бы вспоминая). Но мне известно, Герминка, верь своей старой матери… Я знаю также, как он тебя нянчил, щекотал своими усами, и вы оба умели смеяться. Тогда мы все умели смеяться… А потом… потом… не знаю, как это произошло. Не знаю, откуда родилось пьянство. Его глаза горели огнем, — может, в них родится пьянство, в таких глазах, которые жаждут жизни… Наш отец был жаден до жизни… ну а если эта жизнь проходила мимо и все время нас отталкивала. При его жадности ему этого было мало. Я могла бы быть довольна… но он… у него были великие замыслы и планы… а ты росла, и он смотрел на тебя и на ту жизнь, которая проходит мимо, и ничего из нее не удается для тебя урвать. Возможно, потому он и начал пить — ведь выпив, так красиво мечтать, все кажется таким легким и простым… Тебя он видел принцессой или знатной дамой, а сам был помещиком, депутатом, министром и бог знает кем, и, казалось, все это должно произойти прямо завтра. Вначале я смеялась над тем, как он приходит, покачиваясь, и бормочет… счастливо смеялась, потому что радовалась, мне это нравилось, и я готова была поверить… ради тебя готова была поверить в это вместе с папой.
Г е р м и н а. Но, мама, у вас хоть что-то есть, вы вспоминаете о чем-то хорошем. А я ничего не знаю… кроме грязи и стыда… (Вскипев.) Не могу вас понять — не надрывайте душу, не вспоминайте, не расслабляйте меня. Я пойду своей дорогой. Она вдруг передо мной открылась, и я по ней пойду… пойду! Без оглядки. Пойду — да еще буду над всем насмехаться. Глупо было бы оглядываться.
Г а л д а ч к а (с затаенным страхом). Храни тебя бог, Герминка… только… хорошо ли я тебя понимаю…
Г е р м и н а. Один раз я оглянулась — и голова у меня пошла кругом. Это все твой «ореол» наделал. Дурацкий ореол, выдуманный и фальшивый, который завел меня в чужой мир… пусть в надеждах и мыслях. Но я увидела этот чужой мир — и уже не могу от него оторваться.
Г а л д а ч к а (с чувством глубокого убеждения в своей вине). Ореол… дурацкий ореол… он и тебя одурманил. И я виновата в том, что он тебя так одурманил, потому что упорно желала, чтоб это оказалось правдой. Обе мы желали, чтобы это оказалось правдой: что у нас был отец — настоящий отец, который ошибался, но не забыл, что он отец и муж, имеющий жену и ребенка… Дурацкий ореол… Прости, Герминка, что я его создала.
Г е р м и н а. Вы его создали. И уже не сможете уничтожить то, что создали.
Г а л д а ч к а. А дочь будет проклинать отца…
Г е р м и н а. …и продолжать жить в грязной нищете.
Г а л д а ч к а. И жить в грязной нищете… с протянутой ладонью. Ох, этот Корчак!.. Зачем он сказал первое слово! Я бы не произнесла следующих — и не засиял бы свет. Но теперь он погас…
Г е р м и н а. …только чад остался да глаза ест…
Г а л д а ч к а. А все я! Я… мать… создала… Дурацкий ореол… Как ты будешь вспоминать свою мать?..
Г е р м и н а. Как наивную женщину, которая ни в чем не виновата и ничего не может сделать…
Г а л д а ч к а. Мать ничего не может сделать. Он мог оставить своей дочери ореол…
Г е р м и н а. И пятнадцать тысяч.
Г а л д а ч к а. И больше.
Г е р м и н а. И больше… Но он не думал ни о том, какая память о нем останется, ни о дочери. Не оставил ничего, кроме унижения.
Г а л д а ч к а. А мать?.. Всему она виной, всему она. Что я оставлю?
Г е р м и н а. Мать ничего не может сделать… Эх, лучше помолчим… Я увидела девушку, жаждущую жизни, и в ее протянутые руки платили золотом — вот в чем дело. Платили, чтобы она очнулась… Нет, мама… это отвратительно, быть такой плаксой. Я уже очнулась.
Г а л д а ч к а (с искрой надежды). Видишь, Герминка… Стоит очнуться, и все будет хорошо. Да, может, и не нужно, чтобы… (запнулась) мама…
Г е р м и н а. Ну… мама?
Г а л д а ч к а… чтобы ты упрекала маму… за этот ореол… (После паузы, неуверенно.) А может, Индра… может, Индра вернется.
Г е р м и н а. Не вспоминайте про Индру, мамочка… А раз уже вспомнили… ну чего ему возвращаться? Он же никуда не уходил.
Г а л д а ч к а (опустив голову). Не уходил. Но… но… я его выгнала.
Г е р м и н а. Выгнали?! А почему?..
Г а л д а ч к а. Так… в этом ореоле… и в гордыне… Герминка…
Г е р м и н а. А, понимаю. В глубине души он вас раздражал, так же как и меня. И когда вдруг появился этот блестящий мыльный пузырь, вы отвели душу за свое унижение. Знаю, знаю… Ну, что ж. Он мог быть хорош, если б я во всем обманулась. Мог быть хорош, если б мы вместе хотя бы смотрели на этот чужой мир, который поманил меня. Я стояла у его ворот… Мог быть хорош для самых дешевых мест в кино… возле экрана… Но его уже нет. Вы его выгнали. Он больше не вернется.
Г а л д а ч к а (оцепенев). Нет, он больше не вернется… В этом тоже моя вина. Во всем — моя вина… Как ты поступишь, Герминка?!
Г е р м и н а (коротко смеется). Пойду своей дорогой. Той дорогой, которая мне открылась в вашем фальшивом ореоле.
Г а л д а ч к а. А что это за дорога?
Г е р м и н а. Вы хорошо сделали, что выгнали его. В один прекрасный день мне пришлось бы это сделать самой.
Г а л д а ч к а. Герминка?..
Г е р м и н а. Ну да… Мы еще посмотрим… мерзавцы. Посмотрим, мир и все наглые и угодливые приказчики его. Вы вытаращите глаза и облизнетесь, когда увидите Гермину в золотых туфельках,
