Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1938—1945). Том второй - Иван Стодола

Л а н д а. Ваш идеализм воистину прекрасен, пан шеф-редактор, но реальность часто бывает иной. Сколько людей в мире живут припеваючи, хотя принадлежат именно к той категории, сущность которой вы так остроумно проанализировали, и сколько других, несравненно лучше их, умерли с голоду.

Ш е ф-р е д а к т о р. Конечно, правило, о котором я говорю, не таблица умножения. Нельзя не принимать во внимание и другие обстоятельства, слабую волю, скажем, да мало ли что. Так что на трогательные примеры разного рода я бы ссылаться не стал. С другой стороны: знаете, что творится в душе преуспевающего проходимца? Да он же боится каждой следующей минуты, он проклинает свой успех, каждый день утром, бреясь, он говорит себе в зеркало: свинья! Или он знает, что так говорят о нем другие, что это известно его жене, что так думают его дети, и это гложет его душу. В современной жизни можно найти весьма изощренные примеры того, что некогда называли терзаниями. Угрызения совести — старое и сентиментальное понятие, но поверьте, что они проявляются в самых различных обличьях. (С юмором.) Например, бессонница, высокое давление — это если иметь в виду спокойные варианты, обычно, однако, все более серьезно… Не хотел бы я быть в шкуре такого преуспевающего экземпляра.

Л а н д а (иронически). А может, вы в некотором роде мистик, пан шеф-редактор?

Ш е ф-р е д а к т о р (смеется). Мистик, мистик, потому-то я и вижу вас насквозь.

Л а н д а. Меня?

Ш е ф-р е д а к т о р (машет рукой с наигранным юмором; тоном, в котором звучит и издевка и ледяной холод). И вас тоже. Это мой долг — хоть немного разбираться во всех моих редакторах; точно так же журналист должен видеть всю нашу жизнь. (С улыбкой.) Или мне должно хотя бы казаться, что я вижу насквозь.

Л а н д а. Пан шеф-редактор, у меня такое неприятное чувство… Вы против меня что-то имеете? Скажите лучше прямо…

Ш е ф-р е д а к т о р (с улыбкой). Чего вам чесаться, если не чешется? (Более серьезно.) Талантливому журналисту можно и простить кое-что. И потом, у большой газеты должны быть свои клопы.

Л а н д а. А ведь вы не любите меня, пан шеф-редактор, правда? Вы предпочли бы меня выгнать…

Ш е ф-р е д а к т о р. Я давно сделал бы это, если бы хотел.

Л а н д а (ядовито). Позволю себе маленькую поправку: если бы это можно было сделать.

Ш е ф-р е д а к т о р. А по-вашему, этого сделать нельзя?

Л а н д а. Не так просто. У вас ведь тут всякое бывает, — например, всеочищающая антикоррупционная кампания неожиданно прерывается потому, что исчезают документы или появляются фотокопии других документов, о материальной поддержке, в свою очередь компрометирующие уже газету, причем в такой степени, что кампания заканчивается, словно ее и не было вовсе. Остаются только… информация… и участники. (Замолкает и смотрит на шеф-редактора, которому все это не нравится.)

Ш е ф-р е д а к т о р. Вы полагаете, что газета, получившая когда-то материальную поддержку, не может вести кампанию против коррупции?

Л а н д а. Конечно, может, пан шеф-редактор, но только со мной, а не без меня.

Ш е ф-р е д а к т о р. Поздравляю вас с таким самомнением. (Улыбается.) В жизни много чего кажется, не так ли? (Собирается уходить.) Все дело в том, чтобы кажущегося не оказалось больше, чем реальных ценностей и возможностей. В противном случае все просматривается насквозь и без психоанализа, а, редактор? (Уходит.)

Л а н д а (закрыв за шеф-редактором дверь, цедит сквозь зубы). Скотина… (Садится за стол, секунду пристально смотрит перед собой; потом, тряхнув головой.) Ну, мы еще посмотрим. (Берет трубку, набирает номер.) Пана директора, пожалуйста. Это вы? Говорит Ланда. Пан Негорелов, еще кое-что… (Слушает.) Нет, не бойтесь. Мы проведем с мсье Шевалье два интервью. Или три. Одно — на музыкальные темы. (Слушает.) Что? Тоже я. А третье — на спортивные. (Слушает.) Ну конечно, я. Можете быть спокойны. (Понизив голос.) Но это несколько усложняет ситуацию и, мне кажется, требует крошечного уточнения нашей договоренности. (Слушает, смеется.) Да бросьте вы, Шейлок! Послушайте, заходите как-нибудь вечерком ко мне домой и договоримся, ладно? (Слушает.) Хорошо, я вам еще позвоню.

Стук в дверь.

Да, в ближайшее время.

Стук повторяется.

(Закрывает рукой микрофон.) Войдите!

Входит тощий, черноволосый  ч е л о в е к  в потрепанном костюме.

Желаю удачи. До свидания. (Кладет трубку.)

П о с е т и т е л ь. Добрый день, пан, пан…

Л а н д а (взглянув на вошедшего, встает и идет ему навстречу). Вы это, Воцел, или нет? Да конечно же, вы! Рад вас видеть. Как поживаете?

В о ц е л. Спасибо, пан редактор.

Л а н д а. Что за «пан редактор»! Ведь мы вместе ходили в школу и были на «ты» — разве нет?

В о ц е л. Верно, только давно это было.

Л а н д а. Но не станем же мы относиться друг к другу официально, как две ледышки. Присаживайтесь и покажите вашу рукопись.

В о ц е л. Вы уже знаете, зачем я…

Л а н д а (кивает). Да, Седлакова мне сказала.

В о ц е л. Я бы ни за что не стал вас беспокоить, но Плешингер, мой товарищ, знаком с барышней Седлаковой. Он сказал мне, что секретарша в газете всегда может помочь получить какую-нибудь работу в редакции. Наивно, конечно… Но она упомянула в разговоре с Плешингером вас, и, когда он сказал мне это, я вспомнил, что мы вместе посещали гимназию и что вам-то я мог бы, пожалуй, дать прочесть свой роман. У вас есть связи с издательствами. Вы — первый мужчина, который будет это читать.

Л а н д а. А первая женщина, которая его прочла, — барышня Седлакова, не так ли? (Улыбается.) Вот видите, как хорошо, что мы вместе учились. Хоть вы и ушли… из шестого, верно?

В о ц е л. Нет, уже из пятого.

Л а н д а. А почему?

В о ц е л. Папа умер. Надо было искать работу.

Л а н д а. И кем же вы работали?

В о ц е л. В книготорговле, распространителем.

Л а н д а. Гм. Этого вам было маловато.

В о ц е л. Да нет, ничего. Я уже тогда писал стихи, и…

Л а н д а. Как же, помню, вы еще в гимназии их писали.

В о ц е л. Да, а вы не хотели печатать их в журнале «Сокола». Вы уже тогда были какое-то время редактором. И строгим. (Улыбается.)

Л а н д а (задет). Не помню почему, но мне ваши стихи не нравились. Какие-то они были… угловатые.

В о ц е л. Мой роман тоже угловатый. И тоже вам, верно, не понравится.

Л а н д а (горячо). Не скажите. Роман — это совершенно другое дело. Роман должен быть мужественным, широким, как река, вышедшая весной из берегов.

В о ц е л. Да, таков один тип романов. Но существуют и другие. Жизнь не всегда такой торжественный марш к успеху, как у вас.

Л а н д а. Ну, жаловаться не могу, но и мне досталось.

В о ц е л. Но ведь вы изучали право. И работали следователем, верно?