Приключения среди птиц - Уильям Генри Хадсон
Здесь мне вспоминается случай из молодости, имевший место в далеком краю с нравами куда грубее наших. Со мной по соседству жил человек, которого я, мягко говоря, не любил. Алчный негодяй и скареда, он занимал должность мелкого сельского судьи и не сомневался, что справедливость, как и любой другой товар, должна покупаться. Как-то на исходе лета этот человек остановился напротив моей двери и позвал прогуляться вдоль реки. Стоял роскошный теплый день, осень лишь вступала в свои права, и, пройдя берегом пару миль до того места, где река разливается на пятьдесят ярдов, мы сели на сухую траву под раскидистой красной ивой. Птицы, заседавшие в кроне, хотя и относились к одному из говорливейших видов, с нашим приближением замолкли. Ветви, какую-то минуту назад полные мелодичного звона, не роняли ни мельчайшего чириканья. Это были трупиалы – социальные птицы, напоминающие наших скворцов, только покрупнее; с блестящим оливково-карим оперением и ярко-желтой грудкой. В просторечии их так и называют: Pecho amarillo, что означает «желтая грудка». Стоило нам устроиться на траве, как вся стая, тридцать или сорок птиц, вспорхнула в воздух, словно из листвы ударил фонтан, а потом так же внезапно рухнула вниз и пронеслась мимо нас над водой, обдав нас волной оглушительных, звонких, торжествующих криков. Непроизвольно и отрывисто издав неловкий странный смешок, мой спутник отдернул свою сухую, острую лисью мордочку, впрочем, слишком поздно, чтобы успеть скрыть неожиданно намокшие глаза, и воскликнул, яростно ударяя на первое слово: «Хреновы пташки – вот уж кто взаправду счастлив!»
Так он их благословлял. Безнадежно побежденный злом, ненавидимый боящимися его бедняками и презираемый равными, этот огрубевший скареда, увидев и услышав веселую птичью компанию, ее внезапный радостный порыв, неожиданно преобразился, и это было как чудо, на одно мгновение отнесшее его в какой-то невообразимо далекий период его жизни, где он – уже не он, но маленький мальчик, способный чувствовать глубоко и прекрасно, способный плакать.
Добавлю, что подлинные слова его «благословения» перевести весьма трудно, ибо никаких «пташек» там не было, но было как бы восхищенное обращение к маленьким землякам. «Чада тысяч отступивших от добродетели матерей» – максимально близкий эквивалент, приходящий мне на ум.
В связке с этим вспоминается известный исторический случай, когда Гарибальди лежал на смертном одре и маленькая птичка (история не донесла до нас ее вида) опустилась на карниз за открытым окном и разразилась жизнерадостным чириканьем. «Quanto é allegro!» – пробормотал умирающий старый солдат. Сколь странным было услышать эти слова – вполне естественные для отходящего англичанина – из его уст! Нашли ли они отклик в сердцах освобожденных им соотечественников, чтящих птиц не за благодатное пение, но за кулинарные качества? Могу только предположить, что Гарибальди, проведя сороковые годы XIX столетия в яростных битвах за свободу Аргентинской Конфедерации, в некотором смысле деитальянизировался, то есть подхватил дружеские чувства к птицам от своих «пиратов и головорезов», как тогда называли его ребят; а если брать шире, от всего аргентинского народа: начиная от диктатора Росаса, этого «южноамериканского Нерона», заканчивая последним нищим гаучо. Так вот, эти головорезы (но попробуйте стать иными в стране, где революции с их жестокостями – часть повседневности, как тогда и было в Аргентине) не трогали и не убивали «пташек Божьих» (я цитирую головорезов), презирая каждого иностранца, кто занимался подобным.
Терпя поражение за поражением от англичанина по фамилии Браун, оказавшегося посноровистее в ремесле войны, Гарибальди в итоге был изгнан из Ла-Платы; но битый «пират» выжил, чтобы позже освободить свою родину и увидеть, как его соотечественники десятками тысяч отплывают туда, где он сражался и был побежден. Любителю птиц здесь остается грустно вздохнуть: в отличие от богатых местных помещиков и английских плантаторов, обеспечивающих на своих землях какую-никакую охрану природы, окаянная орда чужаков стала настоящим бедствием, «обеспечив» наводненную ими страну, как ранее родную Италию.
Глава II. Кардинал. История моей первой птицы в клетке
Прошлое, оживающее при звуке
Кардинал в клетке
Воспоминание из детства
Кардинал, живший у священника
Моя первая птица в клетке
История ее побегов и неотвратимости судьбы
Бывает так, что звук, когда-то хорошо знакомый, но забытый и вновь услышанный, оживляет сцены и события прошлого так ярко, что, кажется, в этот момент мы их скорее зрим, чем помним. Кстати, похожим умением обладают и запахи. На самом деле, происходит что-то большее, чем простой взгляд в прошлое, – явленная сцена разворачивается как бы на наших глазах, а параллельно идет преображение, возвращение к тому «я» – тому забытому «я», – которое мы уже записали в безвозвратные потери, но вот оно снова наше; и на одно чудесное мгновение мы ощущаем себя теми, кем были когда-то за грядами лет и горизонтов, – полными свежести и отзывчивости, с ясными чувствами, восторженными и широко распахнутыми глазами.
Именно это недавно случилось со мной, когда, идя вдоль широкого проспекта лондонского Вест-Энда, я услышал над головой громкий мажорный птичий крик, а может быть, оклик. Я остановился и замер; поднял глаза – и в клетке, вывешенной из окна второго этажа, увидел птицу. Это был великолепный кардинал – герой стольких моих воспоминаний.
Кардинал – птица семейства вьюрковых, родом из южной части Южной Америки, размером со скворца, но длиннее хвостом и изящнее сложением; оперение голубовато-серое сверху и снежно-белое снизу; голова, шея и высоко вздыбленный хохолок насыщенного ярко-алого цвета.
В первое мгновение – при звуке пения и при виде птицы – мне показалось, что она признала во мне земляка и что ее громкий крик был не чем иным, как радостным приветствием собрата по изгнанию, случайно занесенного на широкую лондонскую улицу. Но дело обстояло куда серьезней – это была моя собственная птица, умершая много-много лет назад, и вот, снова ожившая и узнавшая меня в такой дали от дома, несмотря на всё, что проделало надо мною время. И вот эта птица, этот кардинал, мой первый и сразу собственный, сидит надо мной и, как и я, до мельчайших подробностей вспоминает всю нашу совместную жизнь, освещенную моментом взаимного узнавания.
Мне не было и восьми, когда мать взяла меня в Буэнос-Айрес в один из своих ежегодных наездов. В то гужевое время утомительная поездка занимала целый
