Приключения среди птиц - Уильям Генри Хадсон
В Буэнос-Айресе мы останавливались у английского миссионера, жившего неподалеку от побережья. Он дружил с моими родителями и каждое лето гостил у нас с семьей, а моя мать уравновешивала эти визиты тем, что проводила в его доме около месяца зимой. Мне, неискушенному, привыкшему к грубому покрою мира, в тот первый визит его дом показался роскошным дворцом. Окна фасада смотрели на широкий мощеный двор, обсаженный апельсиновыми, лимонными деревьями и декоративным кустарником; комнаты были обставлены дорогой мебелью, а по заднему фасаду тянулась длинная терраса или галерея, которая заканчивалась дверью, ведущей в кабинет. Эта-то терраса и сделалась объектом моего самого пристального внимания: вдоль ее стены, на сколько хватало глаз, висели клетки с красивыми птицами, многих из которых я не знал. Были здесь и канарейки, и черноголовый щегол – кого здесь только не было; но мое сердце безнадежно принадлежало кардиналу с его великолепным оперением и громким, мажорным, мелодичным криком, точь-в-точь как тот, что годы спустя пронзит мое сердце на лондонской улице. Петь он не умел, и мне сказали, что весь его талант заключается в таких (ну, может, иногда этаких) воплях и что держат его ради одной красоты. Здесь мы категорически совпадали.
Мы прогостили около шести или семи недель, и каждый день я выходил на террасу и около часа простаивал у клеток с птицами, в первую очередь у клетки с кардиналом с его восхитительным красным хохолком, представляя, как, должно быть, здорово владеть такой птицей. Хотя в такие минуты я не мог сдвинуться с места, я испытывал постоянную неловкость и с опаской поглядывал на закрытую дверь кабинета, за стеклом которой восседал над книгами вечно занятой и серьезный миссионер. Меня бросало в дрожь от одной мысли, что, едва различимый в своем полумраке, он спокойно за мной наблюдал и, что еще хуже, мог в каждую секунду появиться из-за стеклянной двери и застать меня за разглядыванием его птиц. Ничего странного в том не было: я был робким, впечатлительным мальчиком, он же был большим суровым мужчиной с крупным, чисто выбритым бесцветным лицом безо всякого намека на дружелюбность, кроме того, во время его визита к нам шестью или семью месяцами ранее случилось злополучное происшествие. Тогда, взбегая на веранду, я споткнулся, и, падая, ударился головой о дверную ручку. Я лежал и громко плакал от боли, когда надо мной возник этот большой суровый мужчина.
– Что случилось? – жестко спросил он.
– Я стукнулся головой об дверь, и теперь мне больно! – прохныкал я.
– Больно? – переспросил он с угрюмой улыбкой. – Что-то не видно. – И, переступив через меня, прошел на веранду.
Как после этого мне было не дрожать, падая в липкую бездну ужаса от одной мысли, что вот сейчас, внезапно, распахнется дверь, и он застанет меня за моим занятием, пронзит, а может, припечатает взглядом из-под золотой оправы и прошествует мимо без единого слова или тени улыбки. И как, скажите, мне было признать и вместить, что этот ненавистный человек, вселяющий в меня такой ужас, способен любить птиц и быть хозяином этого чудесного кардинала?
Наконец наш долгий визит подошел к концу, и вот меня, отчасти предвкушающего скорое свидание с моими пурпурными желтушечниками, желтогрудыми и малиновогрудыми трупиалами, тиранновыми мухоловками и всей сестрией певчих овсянок с маленькими хохолками; отчасти опечаленного разлукой с кардиналом, ставшим для меня птицей птиц, – везут к далекому дому, затерянному где-то посреди необъятной зеленой равнины. За зимой пришла весна, вернулись ласточки, персиковые деревья вновь оделись цветом; минуло утомительное лето, сухое и жаркое, и настали три благословенных месяца осени – март, апрель и май, когда небеса струят мягкий свет, а деревья – стоит протянуть руку – делятся вкуснейшими персиками.
И снова зима с ее ежегодным наездом в далекий город, но в этот раз мама поехала одна. Для нас, детей, ее возвращение после долгой разлуки всегда было огромным радостным событием, настоящим праздником. Снова ощутить маму рядом, получить от нее игрушки, книги и всяческие изумительные вещицы – мы были на седьмом небе от счастья; но счастье, переполнившее меня в тот год, не измеряется никакими небесами – по сравнению с этим подарком все предыдущие и последующие подарки в моей жизни были ничто. Мама достала что-то большое, закутанное в шаль, и, взяв меня под руку, спросила, помню ли я нашу прошлогоднюю поездку в столицу и как мне нравились птицы в доме миссионера. Так вот, сказала она, наш друг пастор навсегда уехал в свою страну. Его жена – мамина лучшая подруга – женщина и добрая, и кроткая, рассказывая о своей утрате, не могла сдержать слез. Незадолго до отъезда он раздал своих птиц самым близким друзьям. Он мог быть спокоен лишь зная, что все птицы окажутся в руках столь же заботливых и любящих, как и его собственные; и, памятуя мои ежедневные дежурства у клетки с кардиналом, он подумал, что не найдет для птицы более любящих рук, чем мои. В большой клетке был кардинал!
Мой кардинал! Я отказывался верить, даже когда, стянув с клетки шаль, снова увидел прекрасное создание и услышал знакомый громкий крик. Получить птицу мечты в подарок от этого сурового человека, смотревшего на меня, как мне казалось, с леденящей ненавистью – а я-то его уж точно ненавидел, – было поистине чудом из чудес.
Конец той зимы стал временем моего блаженства: я жил ради птицы; а когда вернулось солнце, прибавил и налился светом день, я с возрастающей радостью начал замечать, как мой кардинал осматривается всё с большим энтузиазмом. Для него перемена была поистине огромной и волшебной. Кардинальим промыслом занимаются жители Верхней Ла-Платы: они похищают птенцов из лесных приречных гнезд, воспитывают их дóма и продают птичьим торговцам в Буэнос-Айрес – а значит, моя птица, в общем-то горожанин, впервые попала в мир зеленой листвы и травы, широкого синего неба и яркого солнца. В день, когда мы вывесили клетку за окно веранды, прикрепив ее к виноградной лозе, дул теплый пряный ветер, и сквозь молодую листву винограда просвечивало красное и зеленое солнце. Безумному восторгу кардинала не было предела: он метался по клетке, громкими воплями отвечал диким птицам в саду и время от времени заливался трелью – не теми тремя-четырьмя-шестью звуками, что обычно издают кардиналы, но настоящим песенным потоком, словно парящий в небе жаворонок; и все, кто в этот день
