Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - Сергей Александрович Полозов

Скромнее надо быть, вот что. Скромнее.

Ну и хрен с ним.

Привет!»

«P.P.S.

Весь мир и все, что есть в нем, —

Отражение одного луча от лица друга…

Так-то вот. И это много веков назад написано.

Страдаем все фигней по молодости, а вот пройдет тридцать лет, и, если доживем, проснемся вдруг одним утром и неожиданно сами для себя поймем, что все наши бывшие кипения страстей — лишь детские шалости, в лучшем случае заслуживающие всепрощающей улыбки…

И что мы, по большому счету, должны быть друг другу безоговорочно благодарны уже за одно то, что нам выпало по этой жизни быть вместе (или хотя бы рядом)…

Так ведь мы, как всегда, спохватимся, когда уже поздно будет…

…Должны быть благодарны. «Друг». «Другу»…

Но теперь-то уж я точно завязываю.

Будь здоров!»

34

Вдруг видит — тащится по дороге, едва волоча ноги, тощий шелудивый пес. «Наверное, бедняга отстал от каравана и заблудился в пустыне…»

(Хорасанская сказка)

«Клик-клик» — в такт шагам стучит шагомер. Я иду по холмам от заповедника к ВИРу, вспоминаю былые времена и думаю про то, что ничего трагичного не произошло, но я непростительно раскис, поддержки хочется почему-то почти по-детски, и что эту поддержку я сейчас у Муравских найду. Игорь и Наташа всегда поражали меня тем, что их немногословное и ненавязчивое гостеприимство неизменно доставалось всем, кому было так необходимо.

За пятнадцать лет, которым я был свидетелем, редкая научная экспедиция, приезжавшая в Западный Копетдаг, не проводила хотя бы одну ночь на веранде небольшого муравского дома. В сезон там периодически кто-то спал в спальниках среди экспедиционных вьючников и прочего барахла. Лишь в последние годы, с учреждением заповедника, этот поток несколько поубавился, далеко не иссякнув окончательно.

Совсем уж непостижимым образом на веранде у Муравских периодически оказывались убогие, покалеченные и больные коты и собаки со всей округи. Никто их не приносил, они появлялись сами.

Бездомные барсики, ошалевшие от драматического поворота в своей судьбе и от первого в жизни мытья и лечения, восседали зимой у них дома около печки с выражением наглого недоумения на расцарапанных бандитских мордах со слезящимися глазами.

Котов и собак в доме вечно было столько, что это невольно воспринималось либо как рай (теми, кто их любит), либо как ад. Приехав однажды весной к Муравским с Зубаревым и студентом Ваней Прядилиным, мы только уселись за праздничный стол отметить нашу очередную встречу, как Ванька вдруг звонко чихнул. Потом еще раз. Потом он, смеясь, счастливо вытер слезы и доложил, что у него аллергия на кошек…

Каждый вечер он брал под мышку огромную подушку и, не в силах противостоять судьбе, безропотно плелся ночевать в Наташину лабораторию, а мы с Зубаревым, два чутких и заботливых преподавателя, свистели и улюлюкали ему вслед, обзывая «экологическим беженцем»…

Непостижимая генеалогия вечно вертящихся около муравского дома собак постоянно пробуждала у меня мысли не только о причудах генетики, но и о нечистой силе. Немыслимые гибриды местных алабаев и салонных аристократов, неисповедимыми путями попадавших в Кара-Калу со столичным людом, пробующим себя на поприще удаления от цивилизации и приобщения к далекой от российских столиц жизни на лоне природы, предоставляли наблюдателю неограниченные возможности увидеть массу интересного.

Один из таких барбосов, Пафнутий, каждый вечер, когда я перед сном направлялся через огород в туалет, бежал передо мной, гордо подняв хвост и смело гавкая в темное пространство — главным образом для свирепого соседского Ингира, сидящего на цепи огромного овчара, с которым Пафику было не тягаться. Моя близость придавала нашему легкомысленному кобелю невиданный кураж, так что он подбегал к толстой сосне, стоящей вне досягаемости беснующегося на цепи Ингира, и демонстративно задирал на нее лапу, вовсе и не глядя на свирепую оскаленную пасть с капающей слюной в метре от себя, а с подчеркнутым хладнокровием посматривая на меня: «Ты уже сделал свои дела? Я уже…» В дождливую зимнюю погоду Пафик, кряхтя, как старый дед, умудрялся затаскивать к себе в будку еду прямо в миске, чтобы не есть под дождем.

А еще он на посторонних, приезжающих к Муравским с рюкзаками, не гавкает, хотя даже знакомых местных в дом не пускает. Поэтому сидит на привязи, и лишь на ночь его отвязывают (живет личной жизнью, из-за чего утром появился с выдранным около уха клоком шерсти — сейчас страдает).

Приход в ВИР ветеринара, обязанного сделать всем домашним животным необходимые прививки, неизменно сопровождался сбором зрителей около муравского дома, животное население которого превосходило совокупную популяцию кошек и собак всех окрестных соседей.

«Сучья мяса»

Утолив голод, пес повеселел и стал к нему ластиться…

(Хорасанская сказка)

«10 февраля. …Ветеринар — маленький, с большими ушами, в коричневом халате и в зимней меховой шапке, несмотря на уже теплую предвесеннюю погоду, со шприцем в руке, старается держаться на почтительном расстоянии от прививаемого объекта. Мы со Стасом зажимаем почуявшего недоброе и свирепо рычащего от страха Пафнутия, оттягиваем ему на загривке шкуру, подставляя место для укола. Ветеринар, крича: «Нэт, нэт, надо в бэдрэнный кость!» — как комар, с разбега втыкает Пафику в зад шприц, торопливо впрыскивает содержимое и стремительно отскакивает назад («У-у, сучья мяса…»).

Закончив с нами, этот пугливый айболит переходит к соседям, где к Ингиру не решается приблизиться и на десять шагов, крича хозяину издалека про то, как надо собаке давать лекарство от глистов, чтобы она его незаметно для себя съела. Потом он заворачивает увесистый шарик этого лекарства в инструкцию по его использованию и кидает издалека хозяину. Ингир, перехватив в прыжке брошенный сверток, клацкает пастью, даже не замечая, что он что-то проглотил, и вновь повисает на своей цепи, привстав на задних лапах и захлебываясь на ветеринара свирепым лаем.

Хозяин Ингира, невысокий и щупленький Николай Михайлович, уже преклонного возраста, изо всех сил сдерживает обезумевшее чудовище, что удается ему с трудом.

Это человек необычной судьбы. Он общался с Вавиловым. Сам в свое время за чтение стихов на английском языке и за пристрастие гулять под дождем получил по доносу соседа десять лет лагерей. Вернувшись с Севера, много лет жил бок о бок с человеком, который на него написал. Он со смущением признавался, что после лагеря не любит