Нефритовая лиса - Крис Велрайт
Ицин вдохнула. Глубоко, впервые по-настоящему за всё это время. Воздух ворвался в грудь. Она лежала, дрожа, и только теперь осознала, что ещё жива.
Ветер прошёл по её телу, как чужая рука, и её растрёпанные волосы сами собой вновь заплелись в прежнюю причёску, как были до того, как она вошла в этот мир. Даже выдранные ногти вернулись, раны исчезли, словно их никогда не было. Пальцы были чистыми. Кожа — гладкой. Одежда — целой. Тело приподнялось, словно сила извне вернула её в форму, выпрямила, подняла и поставила на место.
И вот она снова стояла на тропе, в той же самой позе, в точно том же месте, перед замиревшими кострами.
В круг вошла гигантская тень.
Она двигалась бесшумно, ступая на мягкие, массивные лапы, не оставляя за собой ни следа, ни звука. С каждым шагом земля чуть дрожала, но это ощущение не передавалось слуху, только внутреннему чувству.
Разглядеть её черты было почти невозможно. Ни морды, ни хвоста, ни шерсти — ничего привычного, ничего живого. Она была словно сгусток черноты, пятно, впитывающее в себя свет, звук, даже воздух. Вокруг неё пламя костров тускнело, как будто боялось прикоснуться. Даже дым переставал подниматься вверх, замирая прямо в воздухе. Это была сама тьма, что обрела подобие тела.
Существо развернуло к Ицин морду. Или то, что было ею. Она не могла различить ни чёткого силуэта, ни формы, но глаза она увидела сразу.
Огромные. Жёлтые. Янтарные.
Глаза, в которых не отражалось ничего, кроме неё самой. Они были холодными, сияющими, пожирающими всё, на что падал их взгляд. Это были те самые глаза, что она уже видела в своих снах, в видениях, во мраке, что тянулся из дома шаманки, из глубины её страха, из памяти, которой не хотелось доверять.
Безжалостные. Всеобъемлющие.
Ицин стояла перед существом, не двигаясь. Сердце билось в горле, дыхание вырывалось рывками, но она не отступала. Было жутко, но в этой ужасающей тишине, среди искривлённых тел духов и хриплых дыханий, она вдруг подумала: он самый сильный из них. Не потому, что самый страшный, не потому что самый тёмный, а потому что все прочие отступили, когда он появился. И это значило — ему подчиняются.
А ей нужна была сила.
Такая, что способна переломить судьбу, вырвать её из грязи, из решетчатой клетки. Сила, которая поможет отомстить, вернуть все и начать заново.
И пока она смотрела в эти огромные глаза, в которых не отражался ни свет, ни костры, ни небо — только она, — внутри неё вдруг что-то решилось. Она отчего-то поняла, почувствовала, что выбрала его.
— Я хочу договориться, — прошептала она, едва слышно. — Хочу сделку.
Все вокруг взорвалось хохотом. Резким, искажённым и злобным.
Духи, тени, фигуры в масках — все начали смеяться, как гиены, как падальщики, как сущности, что смеются, когда человек падает, когда тело ломается, когда надежда гаснет. Их смех царапал уши, впивался в череп, смешивался с шорохом крыльев, с чавканьем, с детским плачем, с топотом копыт.
Вокруг вновь стало тихо, но тишина теперь казалась задержкой перед казнью. И Ицин услышала его голос. Он не звучал, он проникал в ее разум.
— У тебя нет права выбирать.
Этот голос был внутри головы, внутри кожи, под ногтями, как жгучая пульсация. Он звучал, как одновременно стон и приговор, как скрежет цепей и шелест древних свитков.
— Ты не та, кто диктует условия. Твоя мать нарушила часть своей сделки. Она попыталась отнять тебя у мира духов ради своей выгоды.
Ицин вздрогнула, но собралась с силами и шагнула вперед. Но голос не дал ей возразить:
— Ты потеряла шанс что-либо выбирать. Ты уже выбрана.
Пламя костров дрогнуло, угли вспыхнули чернотой, и из них вырвались тени, похожие на длинные когти.
— Шаманка Вую… — продолжил голос, и воздух вокруг стал тяжёлым, как перед грозой. — Она пообещала тебя мне.
Он сделал паузу, и Ицин почти почувствовала, как земля под ней пульсирует.
— Она — моя должница. А ты — её плата. Ты уже моя. Зачем мне заключать с тобой сделку?
Ицин едва не рухнула на колени от веса этих слов. Они были не просто произнесены, а продиктованы, как древний закон, которому не подчиняться значит исчезнуть. Но в этих янтарных глазах читалась не ярость. Нет. Терпеливая, спокойная, хищная уверенность. Как у того, кто ждал очень долго. И кто уверен, что дождется. Или Ицин лишь казалось?
— Я не понимаю, — прошептала Ицин, ее голос дрогнул от бессилия, от горечи, что разливалась по телу, как яд. Она опустила взгляд. — Почему все решают за меня? Мать, шаманка, отец, брат… Даже ты. Разве это справедливо?
Ответ пришёл не сразу.
— Потому что твоя жизнь не принадлежит тебе. Ты была рождена как дар, как плата, как обещание, данное ещё до твоего первого вдоха. Ты — не часть мира людей. Ты чужая. Потому и судьбы собственной у тебя там не было и быть не может. Ты — это чужие замыслы, чужие решения, чужие желания.
Существо двинулось к ней. Оно всасывало в себя всё: тени, краски, воздух. Даже пульс ее собственного сердца становился тише. Ицин смотрела, как оно приближается, и каждый шаг звучал в ней, как приговор.
— Ты будешь служить мне, — прогремел голос, не громкий, но безоговорочный.
Всё в Ицин поднялось волной протеста, гнева и отвращение. Страх смешался с яростью. Она подняла голову и с вызовом встретила взгляд янтарных глаз, пылавших в черноте.
Что ж… Раз так… Раз у меня нет права выбора, если он решит сожрать меня… То пусть тогда подавится! Пусть мой вкус станет ему отвратителен, пусть моя ненависть, моя злоба будет как горькая кровь у него на языке. Пусть он поперхнётся моими костями. Пусть захлебнётся моими криками. Пусть моя душа будет для него несъедобной, как камень!
— Мне не нужно твоё жалкое тело. — раздался голос, отвечая прямо на мысли Ицин. — И твоя жизнь — тоже.
Голос звучал ровно, устало, но за этой спокойной интонацией скрывалась странная сила, как в речи того, кто привык, что его слушают и исполняют, а не спорят.
Ицин выпрямила спину
