Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев
Трофим скинул армяк и присел к самодельному столику, зашарканному ножами и чашками. На столике было пусто. Обычно Валентина приготовляла ужин: лепешки, кринку простокваши или же картошку с куском сала. Кормил хозяин хорошо. Как обещал, что не пожалеет на живот батрака, так и держит слово.
Сегодня день был особенно тяжкий. Сена три воза, травы воз, да вот с этим бревном, будь оно неладно. Остругано чисто, в смоле — липнет, тянет в сторону. Как вваливал его на телегу, едва с пупка не сорвал. Теперь бы набить брюхо, но над столиком только мушиный выводок крутится веретеном, гудит, бьется.
Поднялся, прошел в кухню. Здесь было тихо: посвечивали стеклянные четверти, расставленные под скамьей. Он заглянул за печь, может, сидит там Валентина и дремлет или же прячется от надвигающейся грозы. На скамье, за печкой, возле полавочника, встопорщился кот, выгнул спину. Тогда открыл дверь в нижнюю комнату — здесь хозяин с дочерью обедали обычно в жаркую погоду. Из комнаты вверх, на второй этаж, вела широкая лестница, недавно, видно, помытая, поблескивающая и пахнущая остро, точно огуречным рассолом. Трофим взялся было за отполированное перило, но тут послышались шаги вверху, и он увидел Валентину. Под ситцевым платком — голые плечи, сама встрепанная и красная — как после бани и десятой чашки из самовара. В руках — диковинная бутылка с красивой наклейкой, кусок мяса. Пихнув все Трофиму в руки, шепнула:
— Молока возьмешь в подклети. А хлеб в кухне, в шкапчике...
Повернулась и быстро пошлепала снова наверх — поскрипели ступени, тихо вякнула дверь. А над домом бухнуло гулко снова, осветилось все в комнате. Не раздумывая больше, Трофим вернулся к себе в горницу и рассмотрел наклейку. Этот летящий по волнам корабль с парусами вызвал в его душе чувство зависти к тем людям, которые вот так, под этими парусами, может быть, плыли когда-то по волнам в море.
Вино он пил. Не так часто, но доставалось. То на поминках по деду, то с приятелями, то по случаю покрова, то наливки на свадьбе брата. Не скажешь, чтобы любил он вино, но дурман, заволакивающий голову, был ему по душе. Становилось как-то легче после тяжелого трудового дня, не чувствовалось боли в спине от кряжей, или косы, или вязанок дров, которые таскал наверх в дом к Никону Евсеевичу. Сейчас даже обрадовался, нашарил на полке кружку, вылил в нее остатки вина, выпил разом. Вино ожгло, заставило тихо ахнуть. Теперь он со смаком зажевал кусок холодной говядины, размышляя при этом про Валентину: с чего она такая добрая сегодня? Тут тебе вино и мясо. И где Никон Евсеевич, и с чего она такая красная? Ай гулянка там какая наверху? Он вскинул голову — доски смотрели на него коричневыми сучками-глазами. Было тихо. Хмель стал забирать постепенно, и он, позабыв про Валентину, уставился в сад. По нему уже полыхали водяные струи, гулко звенело железо водосточной трубы, рвались из ее горла дождевые потоки с урчащим и визжащим шумом. Остатки солнца сквозь тучи полосовали с дождем разметанные за огородами мужицкие наделы, сшибали колосья ржи, давили их, приляпывали, прижимали к липкой от глины земле. И где-то далеко-далеко, наверное, за Волгой, билась гроза — и небо наливалось синяками.
— Эй, куда ты, эй, куда! — тонко запел Трофим, глядя в окно на бьющиеся белопенные потоки дождя. Гудели липы, как рельсы чугунки под колесами паровоза, несло из сада горечью цветов, гнилью залежавшегося где-то сена. Клубилось над домом Никона Сыромятова, ахало и вздыхало. Хлестнуло водой в стекло, заставило отшатнуться: уставился на наклейку, на эти паруса, сейчас, в полумраке горницы, кажущиеся черными и зловещими.
Летел и летел куда-то корабль по зеленому стеклу, как по зеленой воде. Куда только?
Мало повидал Трофим Гущев. Деревня да Хомяково, церковь в Марфине, заводи в низовье реки у лесосплава, станция, куда отвозит волостное начальство. Ну, да еще бывал в уездном городе Рыбинске. На берегу Волги этот город. По берегу — каменные в два этажа дома. При солнце дома, отражаясь в реке, плывут по ней, как льдины.
В городе много церквей — одна тянется выше другой, а среди них пожарная каланча. Темная фигура пожарного-постового день и ночь маячит в каменной загородке на самом верхотурье. Еще есть в городе Талгское подворье, где постоялый двор, хозяин которого — двоюродный брат Никона Евсеевича Аникей. В нижней зале, широкой и полукруглой, в кадках — цветы, фикусы. На стенах — много образов. И от горящих всегда лампад в зале душно и горкло, как в церкви во время пасхальной вечери. В подворье он однажды ночевал; приезжали по весне торговать бараниной да купить кой-что на сенокосный сезон: косы, вилы, грабли.
Вот и все поездки по белу свету. А есть же большие города — так всегда казалось ему — большие и очень веселые. Целый день ходи по их улицам и только улыбайся от этого диковинного веселья. Он знал о таких городах со слов деревенских мужиков. Дед Захар как-то рассказывал приблудившимся к его дому деревенским парням: «В германский порт пришли на военном корабле. Спустили на берег. До ночи в кабаках гуляли. Под скрипку пели песни. За столами сидели такие красивые бабы, что на картинках после не видел такой красоты. Заснул намедни и приснилось, будто идут они по зеленому лугу, обмахиваются платками и смеются. Проснулся, подергал себя за бороду за седую — и едва не заплакал. Седая-седая моя борода, и сам я не матрос военного флота, а старик... И далек тот город, и кабаки тоже. Может, это тогда мне приснилось все...»
— И мне бы тоже куда-нибудь, — сказал Трофим. Он отошел к койке, сбитой из жердей, похожей на баранью загородку. Под ногами качнулась волна, словно бы повалила его на сенник, на подушку, пахнущую прошлогодней травой. Паруса чудного корабля понесли его в темноту моря, которое было изображено на бутылке с гранеными боками.
2
Проспал зарю Трофим. Обычно подымался раньше хозяина, а сейчас проспал. Разбудил его пинок колена в спину. Открыв глаза, разглядел в сумраке серое и вытянутое, злое лицо Никона Евсеевича.
— Спишь, Трошка? Ну, где это видано, чтобы хозяин шел будить своего работника. Нет, это только с революции такой народ появился, голопузые баре.
Трофим сел, нашарил в ногах свой
