Цветочная сеть - Лиза Си
Вот уже почти двадцать пять лет Цзиньли была прикована к инвалидной коляске. Отец Хулань всецело сосредоточился на заботе о жене. Он многим заплатил, чтобы показать ее лучшим западным врачам, выложил кругленькую сумму за традиционные китайские травяные отвары, предназначенные для улучшения и укрепления физического здоровья жены. Неизвестно, благодаря западной медицине или китайской, но Цзиньли не страдала от обычных инфекций, которые изводили паралитиков. Однако ничто не могло справиться с болезнью, поселившейся у Цзиньли в мозгу. Психическое состояние матери неуклонно ухудшалось со времени «несчастного случая».
Когда сознание Цзиньли прояснялось, они с дочерью вели легкомысленные беседы: о том, как прекрасны вишни в цвету на склонах холма вокруг Летнего дворца; о том, что старик Чоу уже начал продавать молодой горошек, или о блеске шелка, который Хулань выбрала для платья. Но они никогда не обсуждали болезнь Цзиньли. А еще они не вспоминали об отце Хулань — о том, как его перевели в Министерство общественной безопасности двадцать лет назад, как он продвигался по служебной лестнице, как его повысили до нынешнего положения после событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Естественно, они никогда не говорили и о работе Хулань, поскольку Цзиньли понятия не имела, чем дочь зарабатывает на жизнь. Сегодня вечером, глядя на сверкающие огни Пекина, Хулань не заикнулась ни о деле, ни о причине приезда Дэвида в Пекин, а лишь описывала, как он изменился.
Когда приехал отец, Хулань поспешно встала, поцеловала мать и начала собирать вещи.
— Ни хао, — поприветствовал он дочь. — Здравствуй.
Он прошел в гостиную, растирая замерзшие пальцы: прямая спина, энергичная походка, теплая улыбка на лице.
— Добрый вечер, заместитель министра.
Он и ухом не повел, услышав такое официальное обращение.
— Ты ужинала?
— Да, и я уже ухожу.
— Ну хоть чаю-то выпьешь?
— Спасибо за любезное предложение. Но мне правда нужно домой.
В течение многих лет их разговор повторялся в точности, когда отец вдруг приходил домой достаточно рано или когда Хулань задерживалась у матери. Она знала, что будет дальше.
— Твоя мать будет рада, если ты останешься.
Сколько бы Хулань ни возражала, что уже поела и выпила чаю, сколько бы ни говорила, что ей нужно идти, отец не унимался, пока она не сдавалась. Поэтому, вместо того чтобы спорить, она покорно сняла пальто.
— Вот и хорошо, — сказал Лю, — поможешь мне с ужином.
Кухонные столы сверкали под ярким верхним светом. Отец Хулань засучил рукава и принялся чистить и измельчать имбирь и чеснок. Сама она промывала рис, пока вода не стала прозрачной, а затем поместила его в пароварку, украшенную розовыми пионами, и сунула несколько соцветий китайской капусты под воду, чтобы смыть грязь и остатки земли. Дальше Хулань молча наблюдала, как отец ловко жарит кусочки свинины в дымящемся воке. Затем он без особых усилий подхватил вок — под рубашкой взбугрились крепкие бицепсы — и выложил ароматное содержимое в тарелку.
В столовой, оформленной на западный манер — большая люстра, овальный стол и буфет с небьющейся посудой, — замминистра Лю выбрал самые лакомые кусочки и положил их в тарелку жены. Поднося палочки к губам Цзиньли, он откашлялся. За пределами профессиональных отношений разговоры между Хулань и отцом всегда вращались вокруг послушания и ответственности. Для современного китайца, чиновника с безупречным революционным прошлым, замминистра демонстрировал слишком явную приверженность конфуцианским идеалам.
— Хулань, — начал отец, — я уже столько раз просил тебя переехать сюда и жить с нами.
— Я не считаю эту квартиру домом. Я живу в нашем настоящем доме.
— Он слишком старый. Теперь другая эпоха. Твой настоящий дом там, где родители. — Он вздернул подбородок: — И ты понимаешь, что я о другом. Я говорю о долге перед семьей.
— Что уж точно устарело, так это понятие дочерней почтительности.
— Твоя правда. Председатель Мао не верил в старые принципы. У него была целая куча любовниц и жен. Когда они рожали детей, он без колебаний оставлял младенцев крестьянам в первых попавшихся деревнях у дороги. Но Мао мертв, и мне не нужно тебе все это рассказывать.
— Не нужно, замминистра.
— Семья — это святое. В Китае однозначный подход к тому, где наше место. Мой союз с твоей матерью скрепляют наши предки, и ты обязана соблюдать традиции.
— Пап…
Непривычное обращение заставило отца посмотреть на Хулань. Она сделала глубокий вдох и попыталась снова:
— Папа, я в долгу перед тобой и мамой за то, что вы меня вырастили. Я знаю, что никогда не смогу отплатить вам.
Подтекст ее слов был столь же ясен для замминистра, как если бы она произнесла его вслух: «Ты учил меня. Кормил и одевал меня. За всю жизнь, даже будь я сыном[31], мне не отдать долг. После твоей смерти я позаботилась бы о достойных похоронах. Будь я сыном, я сожгла бы бумажную одежду и бумажные деньги, чтобы ты ни в чем не нуждался в загробном мире[32]. На Новый год мы с женой и дочерьми готовили бы целую курицу, целую утку и целую рыбу — символ единства и процветания семьи. Мы жгли бы благовония. Будь я твоим сыном, я бы с процентом выплатила тебе долг за дарованную мне жизнь. Но я всего лишь дочь».
— Дочь — это не так уж плохо, — возразил отец, отправляя сморщенный древесный гриб в открытый рот Цзиньли.
— Я навещаю маму каждый день.
— Это не одно и то же. Ты ведь не замужем. — Он имел в виду древний принцип: в девичестве подчиняйся отцу, в браке — мужу, а когда овдовеешь — сыну.
— А еще я работаю.
Он фыркнул:
— Не надо тебе этим заниматься.
— Так ты сам меня и нанял.
