Знак Огня - Артём Сергеев

Злость во мне полыхнула лютой вспышкой, ведь это же было хуже всего, это напомнило мне, каким дурным пуделем на привязи я бегал совсем недавно, и я ведь даже не на Коннора вызверился, хотя и на него тоже, а на них на всех, на всю жизнь свою, но, к несчастью для залётного ирландца, передо мной был только он.

И я схватил мгновенно осёкшегося, побледневшего и начавшего было убегать лепрекона за горло звериной хваткой, чёрт с ними, с деньгами, выживу как-нибудь, и подтащил его к стене кирпичного бокса, и поднял его в воздух одной рукой, и ударил им о стену, да так, что гул пошёл, и оставил висеть, спиной на стене, горлом в моей руке, а ногами в воздухе.

— Сейчас я тебя всё-таки задушу, — лязгающим голосом сказал я ему, не ртом, но как будто клыкастой пастью, — а потом сожгу твой сервис и твой дом, вместе с подвалами и тайными комнатами, вместе со всем, что в них есть. Ты всё никак не успокоишься, ты всё дёргаешь тигра за усы, Коннор, живого дёргаешь, не мёртвого, и ты сейчас за это ответишь. Не нужны мне, Коннор, твои деньги, не нужны больше, и ты сам мне уже не нужен, вот такая печаль.

Кеня отчаянно трепыхался и пытался что-то рассказать мне одними только руками и глазами, что он всё понял и на всё согласен, но мне уже и правда хотелось приступить к делу, за которое, может, ещё и спасибо кто мне скажет, как говорится, банк горел — кредит гасился!

— Не надо, — тихий голос заставил меня резко обернуться, — пожалуйста, не надо. В доме том жена у него и дочь, канарейка ещё, и хомячок в клетке, больно же будет всем. Не стоит оно того, золото это, боли их и смерти, совсем не стоит. А на брате моём грехов много, что и говорить, и многие ему зла желают, и есть у них такое право, но, может, пожалеете нас? Вы ведь свой путь только начинаете и нельзя вам, нельзя начинать его с такого, вы же хуже его станете в разы, в десятки раз, хуже и страшнее!

И я разжал пальцы, и шлёпнулся грузной тушей на землю Кеня, и закхекал, держась за горло, отчаянно радуясь, что вновь начал дышать, что миновала его чаша сия, но мне было не до него, я смотрел на его брата.

А ведь не врали завистники и клеветники, что-то в его брате такое было, на сломанную совесть похожее. Не, так-то он больше смахивал на карикатурного еврея, в чьём лице сконцентрировалась вся мировая скорбь, тщательно заливаемая водкой, там был большой, висячий нос, были дряблые уши, были обвисшие щёки, и лысина была, но не это главное, главными там были его живые, всё понимающие и очень грустные глаза.

— Тяжело тебе с ним? — неожиданно для самого себя спросил я, — а чего не уйдёшь тогда?

— Привык, — пожал плечами тот, — а уйти нельзя, судьба у нас такая, погибнем мы друг без друга. Он обманывает, я от этого горюю, и не липнут потому к нему проклятия обездоленных, а он меня за это кормит и в тепле содержит. Такой вот симбиоз.

— Удобно устроились, — и я чего-то перехотел его жалеть, и отвернулся, сплюнув, — Коннор, ты как там, морда?

— Уже лучше, ваше сиятельство! — радостно отрапортовал мне с карачек Кеня, — значительно лучше! Душевное мерси за беспокойство! А только чего же вы сразу не сказали, что денежки вам безотлагательно нужны, да ещё и торговаться со мной начали? Я, изволите видеть, ваше сиятельство, всё понимаю, и с кем разговариваю, и место своё сознаю, но естество, естество проклятое не даёт, заставляет нарываться и зарываться, очень я от этого иногда страдаю! И я с естеством своим борюсь, конечно, но то битва такая, заранее проигранная, так что поймите и вы меня! Ну не могу я, ваше сиятельство, удержаться, не могу и всё тут, так что не гневайтесь, а подождите меня здесь минутку всего лишь, вот я вам денежки-то и принесу!

— За дурака меня держишь? — и я легонько ударил его ботинком в бок, — вместе пойдём, Коннор, вместе. И за секреты свои не переживай, не нужны они мне, слово даю. А ты, братец лис, иди и спи себе дальше, и пусть совесть твоя сегодня будет спокойна, сейчас мы Коннору несколько грехов-то с неё и спишем! Только дурить не вздумай, братец, если не хочешь тут один на пепелище остаться.

— Вот с самого начала бы так! — выпрямился наконец Кеня, а брат его, вздохнув и пожав плечами, мол, а что я ещё могу-то, печально потащился в тёмный бокс, — по-настоящему, как и должно!

И он, размяв шею и сменив облик на человеческий, даже не поманил меня за собой, нет, он изогнулся в поклоне и руками пригласил куда-то идти, по дорожке к дому идти, а когда мы пошли, то он иногда почтительно забегал вперёд, очень от этого огорчаясь, но ведь иначе же никак, то в новый поворот направить меня нужно, то калитку ещё одну открыть, то ветки кустов придержать.

— Исстари же так заведено! — говорил он, непрерывно кхекая, помял я всё-таки ему горло, — всё моё, сказало злато, кхе-кхе! Всё моё, кхе-кхе, сказал булат! Всё куплю, сказало злато! Всё возьму, сказал булат! Гениальнейшие же стихи, ваше сиятельство! Настоящая поэзия! Пушкин, не кто-нибудь! Вся правда жизни в них заключена, горькая правда, суровая, как отцовская любовь, но тому, кто её примет и поймёт, тому откроются многие дороги! Потому как — просветление в уме!

— Только без глупостей, Коннор, — сказал я ему, пальцем подсветив замочную скважину в мощной, тараном не выбьешь, двери, а то он подозрительно долго что-то там колупался, — домашних пожалей и имущество, в случае чего, я ведь разбираться не буду. Если ловушка там, если сигнализацией на помощь позовёшь, если ещё какая-то хитрость, я ведь так уйду, что…

— Прекратите, ваше сиятельство, — наконец справился с дверью он, — договорились же! И проходите, проходите же скорее, с открытой дверью беззащитен дом! Мало ли, вдруг лихо какое прошмыгнёт! Опять тогда этого дурака сюда тащить и терпеть его здесь, пока не