Знак Огня - Артём Сергеев

И он показал мне свою лапку, где я и в самом деле увидел сидящую глубоко под шерстью, у самой кожи, собственную метку.

— Убрать? — тут же спросил я, спохватившись, а ведь у меня же получится, точно получится, это я уже умею, — мешает ведь? Остальным тоже? А чего сразу не сказали?

— Не! — тут же спрятал руку за спину Тимофеич, — не надо! Она, искорка эта, сил мне придаёт! И не только мне, всем нам! Да много! Спасибо тебе за это, Данило!

— Ну, слава богу, — встал с места я и подошёл к авоське, откуда за мной следил мгновенно подобравшийся Никанор. — Сейчас мы тебя, значит, и припечатаем.

— Я — дядька! — губы у него не слушались, видимо, давно он ни с кем не говорил, но было понятно, — дядька!

— Был когда-то, — вздохнув, сказал я ему, — давным-давно. Человек, Никанор, меняется незаметно для себя, особенно в худшую сторону, не замечает он ничего, такие дела. Ему кажется, что он всё ещё тот, что был раньше, всё тот же молодец и красавец, но это давно уже не так. Ты не человек, конечно, но какая разница! Тем более, тридцать лет ты уже здесь фестивалишь, хватит, хорошего понемножку.

— Я! — вновь завёл старую песню Никанор, зверея от постепенно выходящего на поверхность гнева, — дядька! Его! И ты не смеешь! Ты никто по сравнению с ним! Ты и мизинца его не стоишь! Но он ушёл, меня оставил! А я хотел вместе с ним пойти, чтобы вместе погибнуть! Как и должно! Как предписано! За други своя! А он обманул! Один ушёл! А если бы я с ним был, то, может, по-другому бы всё обернулось!

— Так, — с некоторым напускным сочувствием сказал я, — выясняется. Кто он-то?

— Он! — выкрикнул мне в лицо Никанор. — Он! Он был велик! От него сияние исходило! Тёплое! Доброе! А ты червь по сравнению с ним! И ты не смеешь! Не смеешь! Печати свои накладывать! После него! Ты кланяться мне должен! Кланяться! А не печати! Вы даже не знаете! Не представляете! Что! Тогда! Случилось!!!

И он завыл, завыл тоненько, в голос, без плача, это был именно вой отчаяния, вой бессильной злобы на жизнь, на судьбу, и я против своей воли проникся им даже, Федька тоже, только вот Тимофеича не брало, слышал он уже это, видимо, да и сумел достать его этот Никанор своей скорбью до самых печёнок. Да и то, к слову сказать, у каждого бомжа помойного есть своя душещипательная и слёзовыжимательная история, ничем не хуже этой.

— Ну, хватит, — вздохнув, сказал я, — за тридцать лет не навылся, что ли? И это, как думаешь, обрадовался бы ОН, — я выделил это слово, я сказал его так же, как дядька только что говорил, с придыханием и почтением, — если бы тебя сейчас увидел, в полном-то ничтожестве?

— А ты кто такой? — вдруг резко изменился Никанор, он стал злым и опасным, моментально стал, я даже отшагнул чуть назад, — кто? Чтобы судить? Чтобы на меня печати свои ставить? Что ты о себе возомнил? Сила у тебя есть, да, а больше и нет ничего! Да тебя сейчас кто угодно к ногтю прижмёт! Кто угодно! Даже я! Держи, Данила!

И он мгновенно выросшими, острыми как бритва когтями располосовал авоську и бросился на меня, швыряя впереди себя какое-то заклятие. И я опешил, и я попался бы ему, и порвал бы он меня, и вырвался, если бы не тот опыт, что сумел передать мне и вбить в меня же огненный тигр за те несколько часов нашего родства.

Я ударил в ответ огнём, я был настороже, и сжёг корявое заклятие, и ловко уклонился от неуклюжего броска, подвело тело Никанора, не было в нём уже прежней силы и ловкости, пропил же всё, дурак.

Я сбил его на землю одним шлепком широкой тигриной лапы, ловко и метко, как на охоте, не став выпускать собственные когти, незачем, и упал он мне под ноги, и покатился нерасторопно в сторону, корчась от боли, натуги и ошаления, но мгновенно сообразивший всё Тимофеич сумел накрыть его перевёрнутым ржавым ведром.

— Нож! — крикнул я впавшему в ступор Федьке, — нож тащи!

Федька тут же испарился и сразу же возник на том же самом месте, но уже с моим ножом в руках, и я ударил кулаком в дно ведра, замяв с одного края и выбив его наполовину, а потом выхватил нож и располосовал себе левое запястье, чтобы вдоволь окропить пытавшегося прогрызть металл ведра Никанора.

Руку пронзило болью, перестарался я от злобы, да и хватит уже кровью разбрасываться, но сейчас жалеть её я не стал, не тот случай, да и уклонялся же Никанор, прятался и уворачивался, и большая половина её пролилась бесцельно на землю.

Но и того, что попало, хватило за глаза, и вот я злорадно следил, как вцепился в него жидкий огонь, как мгновенно растёкся под шерстью до самой кожи, как ужалил его, подчиняя себе, и завыл Никанор в бессильной злобе, как в последний раз.

— Ты! — я вдруг, неожиданно для самого себя, так по-тигриному рыкнул в это замятое дно, внутрь ведра, со всем доступным мне умением и громкостью, что съёжились в страхе все, кто был на заднем дворе. — Подчинись мне, слышишь! Не доводи до греха! Хватит уже, довольно! Кончилась та твоя жизнь, нет её больше!

Но Никанор не слышал, гнев захлестнул его, а ещё там почему-то выделялась пострадавшая, уязвлённая гордость, он и вправду считал, что подчиниться мне это куда большее падение, чем весь этот его многолетний помойный марафон, и что именно поэтому всё пропало, раньше-то у него была хотя бы неопределённость, была глухая, смутная надежда, а теперь вот и её нет, а ещё и эти двое, Федька да Тимофеич, эти низшие, что стали свидетелями его поражения, он же их сейчас просто ненавидел, и даже больше, чем меня, и