Эпоха провода и струны - Маркус Бен

Это будет самое время, чтобы сказать то, что не принято снаружи. Я буду тем, кто царапает, хозяином. Больше никаких домашних обязанностей. Я могу придумать собственные. Я могу выдумать то, что, как мне кажется, говорит животное, даже без погружения рук.

Здесь, в его свёртке, столько белизны. Он нацарапал то, что, по его представлениям, говорили животные, но я не могу. Его числа и линии делают меня умнее. Большие полки и окна затемнены там, где в любом из кусков стекла могла застрять птица. Вестник поймёт, что делать. У него будут руки для такого захвата.

[7]

Я приложил ухо к Синему Тому, коню, чтобы услышать то, что слышал он, но Синий Том хранил молчание. Хочу, чтобы Монах вернулся на эту сторону птицы. Когда его разбили, отец сказал, что Монаху нужно на другую сторону, где его починят. Хочу чинить Монаха здесь и пришить обратно его шерсть. Он сказал, что шерсть мне не спасти. Он оставил здесь свою форму; животные нюхают её. Вся шерсть у меня на дне одеяла. Прощай, Монах. Я не успел этого сказать. Если не оставляю под одеялом чёрный воздух на глазах, то раскрываюсь и достаю шерсть Монаха. Всю остальную шерсть отец держит в лабораторном кабинете. Мне не положено его чинить, если он лежит. Мне не разрешается заходить туда. Я хожу туда, когда птица поедает белый воздух и я могу видеть. Там так много шерсти. Моего отца здесь нет, и я должен быть тем, кто ставит метки на этом свёртке. В его комнате я кладу на себя еду.

[8]

Когда мы работаем во время нашего сезона, я становлюсь тем, кто бросает струну. Когда она падает, я понимаю, кого убить. Я бросаю своей девчачьей рукой, потому что мальчишеская рука устала таскать сани. Струна падает в форме имени животного, которое я буду валить. Струна всегда падает в форме изогнутого имени животного, и отец помогает мне его прочесть. Он говорит, что мы не сможем читать, пока не прищуримся, а это всё равно что притворяться, будто птицы нет. Прищуры — это способ морщить вещи, и делать это постоянно не следует, иначе птица умрёт, и тогда воцарится чёрный воздух. Кажется, я слышу, как птица издаёт ужаленный звук, когда я бросаю струну, как когда человек держит шум внутри себя, удивившись. Я интересуюсь у отца, что будет, если струна упадёт в изогнутой форме, которая окажется именем птицы. Кто бы забрался туда, чтобы забить её? Стал бы он туда карабкаться, чтобы одарить её забоем, а если да, то кто после этого будет есть белый воздух? Если бы ничто не поедало его, то как бы мы увидели, чем дышать, и какое из тел наше, чтобы поднять его и отнести внутрь? Прикрывать ли нам свои тела тряпьём, если птица забита?

[9]

Батрак — это тот, кто таскает. Его глаза велики, а лицо тащится вслед за ними. Отец обрушил на него побои, и Батрак еле ходит. Шерсти на нём не осталось, она лежит поблизости. Рядом, в куче. Батрак не отходит от неё, я приклею её обратно, или сделаю Батраку новую. Ему нужна новая шерсть, но сам он ничего для этого делать не станет. Отец говорит, что мы должны поколачивать Батрака потому, что он столь же твёрд, сколь могуч, а то, что у него внутри, стоит ожидания. Я должен бить его, если отца нет, но, когда я с Батраком, я глажу его и кормлю травой. Поскольку он рогат, он будет тем животным, что меня оберегает.

[10]

Поднимись на холм. Брось воду. Тащи дрова. Разжигай костры. Чини их стопы. Не разговаривай. Мой отец говорит делать так, когда у нас хороший воздух. Но здесь пусто, и потому я буду ставить метки на случай, если придёт вестник. Никто не взбирается. Ни мой Джейсон, ни Праповерх, ни разу — с тех самых пор, как они уволокли моего отца на гору. Должен ли я разложить для них еду? У нас есть древесина, в которой хранятся наши припасы. Я принёс её с бесптицей стороны нашего холма. Могу я теперь задать вопрос?

[11]

Я молюсь птице и знаю, что небо и есть птица. Сколько ещё раз, пока не стану полым, как она, когда летит? Так или нет, Отец сказал, что птица должна быть полой, чтобы поедать себя и непрестанно выворачиваться наизнанку. Он сказал, что стоит взглянуть на неё должным образом, и я увижу, как она выворачивается снова и снова, и услышу, как бьются крылья, удерживая её от падения. Вот, откуда шумы в ветре, и если ветер не шумит, значит птица падает на всех нас, и будет клевать и клевать. Сколько здесь ещё холмов? Я хочу спросить. Сколько ещё птиц застряло там наверху и сколько ещё холмов они стерегут? Или знает ли о нас наша птица? Я разрабатываю план, чтобы она узнала про меня. Если я истекаю, то это потому, что мне нужно стать легче, так я смогу упасть наверх. Сделать рывок вверх и совершить падение. Отец сказал, что настанет день, когда я возьму весь воздух и сожму его, и всё, что упадёт, упадёт сперва на меня.

[12]

Вот как я останавливаю то, что движется. Я следую за ним, пока оно не начнёт шуметь, и тогда делаю бросок. Бросок — это когда ты быстро идёшь и хватаешь за шею. Мой праповерх говорил, что охотник совершает бросок на глаз животного, чтобы не попасть в поле зрения. В этот момент оно может засмотреть тебя до ступора. Если бросаешься на глаз, то во взоре не застрянешь. Не попадайся на глаза, вот что он сказал, и сможешь двигаться дальше.

[13]

[14]

Здесь ничего нет. Отчёт говорит о пустоте. Свёрток моего отца чист, без единой царапины. Мне достаточно что-нибудь нацарапать в нём, чтобы убрать большую часть белизны. Класть вещи туда, где их место — моя обязанность.

Внутри меня есть звук, который царапает сам себя, и мне не позволено слушать. Когда я открываю рот, собаки замечают этот гул, приходят ко мне и ждут. Отец этого не слышит. Когда я открываю рот, он работает рядом, ничего не замечая. Я прижимаю шерсть к открытому рту, и она дрожит. Затем кладу её обратно в блюдо в его лаборатории. Мне думается, что, возможно, я могу попозже сходить послушать, что сделал звук теперь, когда он вырвался из меня. С закрытым ртом у меня чешется лицо, приходится тереть его воздухом. Когда я говорю, оно смолкает.

Говорит субъект А. Говорю ли я, если не слышу ничего, кроме этих царапин? Никаких вопросов, просто говори. Никаких разговоров, только царапанье. Где же швы, чтобы я мог отпороть свои руки от этой бумаги? Сдую ли я с неё царапины? Снаружи я царапал для птицы. Грязь мягка, и я втаптываю в неё послания, либо вырезаю их на спинах более мягких псов. Стопки тряпья здесь высоки, потому что мы не разводили костров. Я могу забраться на самые горячие участки и царапать там, где тряпка ближе всего к птице. Как вестник узнает, что есть что. Это вопрос?

[15]

Вот что они делали. На санях возили шерсть. Ходили на другой холм и на гору, и под холм тоже, где не видно, какого цвета птица. Здесь животные перестали делать погоду и отдыхают. Мои поверхи говорят, что рты сшиты, чтобы нас не продуло и чтобы мы не слетели с холма в воздух. Здесь мы никогда не чувствуем особого дуя, потому что рты псов сшиты накрепко. Я прижимаюсь ко рту Зелёного Кена, пса, и чувствую, как из его носа вырывается горячий воздух. Прикладываю к себе его нос и греюсь, потом кладу на него пищу в качестве угощения. Они дают мне шерсть, которая не сгорает. Ещё я вытягиваю шерсть из саней и вшиваю её в змею, пока отец не забрал её у меня, чтобы сжечь. Он говорит, что если у меня при себе окажется шерсть, когда птица ест из чёрного воздуха, то шерсть будет издавать звук, который мне не понравится. Он неправ. Я держу её при себе и ничего не слышу.