Эпоха провода и струны - Маркус Бен

[2]

Это наше отличное большое местечко, и мы просто сами живём в этом доме. Мои руки горят, когда я подставляю их под шар. Пылающий шар — так он его назвал, а ещё у Праповерха было особое средство, которым он себя натирал, чтобы жар шара остывал на его спине. Под наплывом он оставался синим. Пусть хозяйка возвратится, чтобы показать мне, как управлять собой. Я знаю, как тянуть сани, и как обрабатывать пушнину, и как выкрикивать имена всех, кого нет, например, Отца, Джейсона и Праповерха. Будь она здесь, я смог бы управлять собой и пуститься на поиски, не покидая дом пустующим. В каждом холме есть нечто такое, что удерживает его от соскальзывания.

[3]

Я зарываю пищу на тот день, когда птица улетит. Я могу рыть ямы для еды так же, как мой отец и все остальные прорывались к ногам и волосам. Когда я помогал им копать, они дали мне зубы, я бросил их в птицу. На зубах не было пищи, и птица позволила им упасть обратно. Свои собственные зубы я держу прикрытыми. Он говорит, что я должен носить тряпьё, когда они работают, и что мне нельзя глотать. Предполагается, что я пошевелю пальцами, если грязь на мне станет слишком тяжёлой. Я пережёвываю её и оставляю на своих глазах, и кажется, что меня пачкает птица, а отец висит на ней. Тряпка сладка, но я не должен в неё говорить. Они забирают её после того, как выроют грязь, и далее она попадает в лабораторный кабинет. Немного грязи я оставляю при себе и сижу с нашими животными. На них трава и грязь, и мы уходим из дома, взяв наш груз с собой. Я могу положить Сладенькую на курган грязи, но она не хочет держать тряпку во рту. Я говорю ей, что лучше бы она закрыла глаза, но ей вечно нужно смотреть на меня, когда я накрываю её. Внутри моего тела мертвец. Тряпка у меня во рту удерживает его там.

[4]

Во времена тряпок-царапок, когда из наших ртов выходили облака, мы устраивали показы. Трепеща и вздрагивая, мы усаживались поудобнее, точно люди, и смотрели, как освещается и колышется холм. Время белого воздуха, словно птица не спала, но так оно и было, потому что Отец пинал выключатель машины, и воздуху снова приходилось чернеть, а наши рты курились облаками. Он запускал в небо свет, чтобы птица могла покормиться. Воздух поедал вещи, и то была наша ночная пора. Я зарывался рукой в свои рубашки и наблюдал за тем, как освещается птичье брюхо. Порой Отец направлял свет на дом или на дерево, а бывало и прямо на меня, так что я вообще не мог разглядеть, что же свет делает. Нам с Джейсом пришлось касаться друг друга, чтобы не оцепенеть. Мы сгрудились под конскими накидками и смотрели представление оттуда. Отец никогда не говорил. Он вращал колесо и подсыпал в чашку порошок. Только после того, как Джейс уснул, он начал нас колотить. А я так и не смог заснуть. Это был единственный раз, когда свет выплывал не из птицы, и стоило лишь прищуриться, как в свете проступили некие формы. Нам не устраивали показы, если Отец ещё не вернулся с горы, или если сани сходили с колеи, или если так решил Дед. Порой в течение дня Отец показывал для самого себя, тогда мне не разрешалось помогать или прятаться поблизости. Я не понимал, если свет уже есть, то как он мог добавлять его, и не было ли это способом злить птицу. Но он вытянул свои ящики с порошком, ссыпал его в чашку и пропустил свет насквозь. Ночью света обычно хватало, чтобы таскать еду, но мне никогда не хотелось делать что-либо, кроме как забиться с Джейсом под накидки и смотреть. Показов было так много. От света птица посинела. Отец сказал, что мы видим первые вещи, которых не видели даже самые первые из людей. Они были здесь гораздо раньше, сказал отец, с тех времён, как все впервые упали, ещё до того, как вода остудила горящее дерево. Я так и не понял, что мне нужно знать о том, что я видел. Мир осветился его движущимся светом, который пробивался сквозь чашку с порошком. Было ли нечто подобное внутри птицы, из-за чего нам казалось, что здесь внизу мы движемся? Являемся ли мы формами, на которые открывает свой рот птица? Всё всегда остаётся порошком, и свет позволяет нам смотреть на него. Отец измельчал вещи, чтобы выяснить, как они выглядят, если через них пропускать свет. Он брал от меня кусочки, или кусочки меня самого, но те показы случались во времена, когда меня заставляли стоять за домом в ожидании, пока машина не перестанет громыхать. Когда она была здесь, то говорила Отцу, чтобы он брал порошок где-нибудь в другом месте. Она оставила меня при себе, и я мог бывать в её комнате вместе с ней и глядеть в большое окно, несмотря на то, что снаружи она повесила тряпицу, которая закрывала обзор, и единственным, что я мог увидеть, был мужчина, нарисованный на изнанке; он двигал своим лицом только когда ему его двигал ветер.

[5]

Мой старший нижний взбирается к нам в гости из водного городка. Он не знает, как дышать. Он хватается за меньшее колено и плачет. Надо тянуть его на санях, говорят они. А отец говорит, что птица не накроет моего брата. Птица не полетит над ним, поэтому в брате чёрный воздух и ему приходится держаться за живот. Я хочу забросить в птицу крюк и утянуть её вниз. Однажды она швырнула в моего брата щётку. Он мой Джейсон. Если я вычищу её внутренности, то у нас может получиться заглянуть за неё, когда она ест чёрный воздух. Я вычищу птицу и вложу в неё шерсть, чтобы Монах, пёс, и остальные, кого разбили и оставили позади, смогли снова нарядиться, и мы бы оказались на холме, чтобы вылить друг на друга бутылку погоды. Или я мог бы устроить своего Джейсона у птицы в ногах, и она бы глотала белый воздух, чтобы кормить его, но он может обгореть, когда шар прожжёт в птице дыру. Я ничего не слышу. Никто не взбирается. Мой отец уже громил бы их, а Праповерх убрал бы тряпку, чтобы холм не дышал на нас.

[6]

Наш дом достаточно большой для всех, и мы просто сами живём в нём. Будет ли являться гость, как это было раньше? Никаких вопросов, пожалуйста. Это я тот, вокруг кого кружат животные? Мне жаль. Он сказал, что если мы говорим так, то это правда, и я стану тем, кто жуёт тряпку здесь, в его комнате, нанося царапины на его свёрток. Никаких объявлений. Прошу тебя, мой Майкл. Он сказал соскрести с него белое. Его уволокли. Она говорила ему пожалуйста. Его свёрток синий. Мы рыли ямы, и мне пришлось быть тем, кто останется внизу. Вестник соберёт что я нацарапал, а человеку можно спрятаться, когда он придёт. Отец сказал, что губы не должны ничего показывать. Я не вижу, чтобы кто-нибудь появился. Можно прикрыться тряпкой, только прорезать дыры для глаз. Они развели костры, в основном для собственных ступней, и мы легли. Это я выглядывал, когда они тыкались вниз. Птица не даст мне сгореть, если я закончу. Они зашивали рты, и всё равно было видно, как тряпьё выходит наружу. Мы слышали, как зубы пытались жевать, хотя не могли пошевелиться, и я слышал, как тряпка оставалась внутри меня и не давала говорить. Грязь была не тяжёлой, но я не мог прорезать в ней дыры для своих глаз.

В этом доме собаки не смотрят на меня, а это значит, что я живой. Если птица улетит, я всё равно буду жить здесь, но некоторых вещей я не узнаю, например, где дышать и как поднять руки вверх, когда в них нет еды, и когда выкапывать себя из ямы, если меня в ней оставили. Я никогда не буду пренебрегать тряпкой и как поместить её во рту целиком. Она не пропускает воздух, и моё лицо толстеет и поёт изнутри. Мой отец говорит, что животные поют так медленно, что мы не можем этого услышать. Нам приходится протягивать в них свои руки, чтобы понять, что они говорят. Нужно разводить на них огонь. Я стараюсь петь медленно, с тряпкой во рту. Я стараюсь забыть то, что говорю.