Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Чем же заменить чеки из художественного училища? Чем вообще люди занимаются? Она расспросила друзей: Тони Уотсона, у которого теперь была своя колонка в «Нью стейтсмене», и Алана Мелвилла. Тони обещал поговорить с редактором. Алан сказал, что полностью разделяет ее решение, но помочь ничем не может. Она поговорила с поэтом Хью Роузом, который работал на полставки в «Бауэрс энд Иден». Хью рассказал, что в издательском деле женщин почти нет, хотя есть женщины-авторы, и он всегда полагал, что она рано или поздно станет писательницей. Фредерика заметила, что в их обители писательница – Агата Монд и вот бы Хью уговорил Агату отправить сказку Руперту Жако.
– Она ее закончила, – сказала Фредерика. – Потом придется писать продолжение. Саския и Лео так и ждут. А я для них сказки написать не могу. Я, похоже, не писательница.
– Но ты пишешь, – возразил Хью. – Я же знаю.
– Это не писательство, это игра. – Фредерика как будто защищалась.
Хью был единственным, кому она показала свою книгу из вырезок, выписок, выкроек и банальностей, которую назвала «Наслоения». Показывала она ему только некоторые фрагменты, как иллюстрации к шуткам или литературным тезисам.
– По форме очень современно, – сказал Хью. – Как у Берроуза и Джеффа Наттолла, только все равно по-другому, потому что это ты.
– В ней есть очень личные кусочки – кусочки меня. Всего в несколько строк. – Их она показывать не стала.
Еще до возникновения замысла у нее уже было название – «Наслоения». Так она обозначила свои усилия проживать жизнь раздельными пластами, не пересекающимися друг с другом. Секс, литература, кухня, преподавание, газета, objets trouvés[11]. Лео она в «Наслоения» не включала, но не потому, что он не был частью ее раздробленной жизни, а потому, что сам он не был раздроблен. Однако в последнее время она стала вставлять случайные отрывки из тех книг, с помощью которых пыталась научить его – с большим опозданием – читать. Как заинтересовать мальчика со словарным запасом искушенного подростка тем, что мама мыла раму?
Она достала тетради и показала Хью. Последней записью была подборка граффити из училища Сэмюэла Палмера.
Включись. Настройся. Забей.
Искусство – это оргазм, сметающий стены Гражданственности и рамки Буржуазности и разрывающий цепи Капитала.
Студячейки для подготовки к тотальной среде.
Преподаватель = угнетатель.
Требуем концептуальной смычки литературы с Технологией производства ювелирных изделий.
Заткнись и внемли переменам.
Шевели причиндалами, а не мозгами. Языки – для влажных услад, а не сослогов.
Вместо Шекспировых пьес глотайте грибы. И пусть безумие умнеет[12].
Каждый день красьте стены тем, что под рукой.
Хью перелистывал страницы. Фредерика нервно ерзала. Он улыбался, смеялся. Обратил внимание на вырезки из Лоуренса и Форстера.
– А это – из писем адвоката моего мужа.
– Выходит этакий личный «Ицзин», – подытожил Хью. – Даже не личный, а особый, неповторимый. Могу показать Руперту?
– Они еще не закончены.
– Но ведь в этом их суть!
Фредерика сдалась. Хью был частью ее системы наслоений. Приятель, даже друг, если говорить о писании и чтении. В круг возможных любовников он не входил. Да он и сам об этом вроде не помышлял. Она же, стараясь об этом не думать, не могла не думать о Джоне. Который принял предложение по работе и начинал с ближайшего осеннего семестра.
* * *
Тем же, кто снабдил Фредерику настоящей работой и чеками, было суждено стать Эдмунду Уилки.
Уилки, который все еще профессионально интересовался работой мозга и природой восприятия, каким-то образом сумел влиться в тогда еще скромный, до странности открытый всем ветрам и безначальный мир телекомпании Би-би-си. У людей были хорошие идеи (впрочем, и плохие), которые они воплощали на практике без лишних бюрократических проволочек. Одной из программ, у истоков которой он стоял, была своеобразная литературная викторина под названием «Комки». Идея была проста. Четверо отгадывающих, председатель и актер садились за стол. Актер зачитывал цитаты, а отгадывающие пытались понять, из какого они произведения. В то время многие полагали, что именно так будет развиваться телевидение или, по крайней мере, такой будет одна из его отраслей: культурным, послеобеденным упражнением для ума, своего рода снукером или теннисом для книгочеев. У Фредерики телевизора не было. Она уже начала понимать, что больше так нельзя: Лео плакал от обиды, ведь его друзья могли смотреть «Бэтмена» и «Доктора Кто», а он – нет. В этом она не была необычной. Она не считала телевидение чем-то значимым, несмотря на восторженные речи своего друга журналиста Тони Уотсона о том, что отныне все выборы будут выигрываться и проигрываться на маленьком экране. Пусть и несколько смутно, но она понимала, что грешно проводить вечера, тупо уставившись в экран, будь то новости, сатира, дискуссии или что-то еще. Все это можно лучше и быстрее пережить другими способами. А еще был старый добрый высокомерный страх стать частью массы. Которая, как считали продюсеры «Комков», очень любит угадывать авторов литературных цитат и обсуждать их.
Уилки сказал Фредерике, что она может попробовать влиться в коллектив, снявшись в пробном прогоне.
– Не так-то просто отыскивать женщин для участия в программе, – объяснил он. – Играть им не по душе. Ты пишешь рецензии. Пойдешь у нас как журналистка.
Программы записывались блоками по четыре штуки: иногда в Телевизионном центре, иногда в Манчестере. На съемочной площадке царила непринужденная атмосфера. А еще создавалась иллюзия насыщенной культурной жизни, которая протекала как на экране, так и за его пределами. Фредерика угадала «Сад» Марвелла, «Влюбленность» Генри Грина, «Сентябрь 1939 года» Одена и непонятный отрывок из «Чувства и чувствительности». Ей не удалось угадать кусок из Байрона, с которым она никогда не ладила, и из «Домби и сына», что ненадолго ее раздосадовало. К своему удивлению, пробы она прошла. Уилки сказал ей: «Ты не боишься камеры. Редкий случай. Ты просто говоришь что думаешь».
Фредерика призадумалась, боится ли она камеры. Если и не боится,
