Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов
Впрочем, по-прежнему продолжал сооружаться монастырь на Симонове, и Федор, бывший Ванята, племянник Сергия, деятельно хлопотал, заводя у себя в монастыре иконописное дело и мастерскую по изготовлению книг.
Устная память капризна. Она знает только три состояния времени: давно прошедшее (миф), прошлое и настоящее. В каждом из этих периодов события статичны и герои подчас не меняют даже и возраста своего. Течения времени в его последовательной продолженности народные представления не ведают.
И лишь грамота впервые твердо и «навсегда» фиксирует ежели не истину, то, во всяком случае, то, что люди считали в свою пору. И уже из этих погодно совершаемых записей создается явление, коему в устной культуре нет аналога, – летопись.
Время становится продолженным. Оно приобретает длину и направление, оно становится измеряемым, ибо события впервые выстраиваются в повременной ряд. И человеческий ум, начиная сопоставлять цепь событий, умозаключает – впервые! – по принципу, не преодоленному и до сих пор, что совершившееся раньше является причиною, а то, что позже, – следствием. (И то, что далеко не всегда так, а иногда и вовсе не так, что законы истории безмерно сложнее, – до той новой ступени мышления человечество в целом еще и не добралось!)
Во все века, заметим, даже наиболее благоприятствующие культуре, на эту вековую работу, схожею с работою пчел, муравьев или даже кораллов, создающих из отмерших оболочек своих целые острова, на всю эту работу, малозаметную современникам, человечество тратило очень немного средств и еще меньше уделяло ей внимания. Много ли получал за исполнение своих гекзаметров слепец Гомер, обессмертивший в «Илиаде» и «Одиссее» древнюю ахейскую Грецию? Что мы ведали бы о ней, не имея Гомера? Несколько камней разрушенных городов, два-три старинных золотых кубка да десяток непонятных надписей… И, бросая певцу за его работу кусок зажаренной свиной ляжки и грубую лепешку, ведал ли какой-нибудь островной басилей, современник Одиссея, ведал ли, что слепой певец дарит ему, царьку крошечного царства, бессмертие и посмертное восхищение всего мира? Дары, на истинную оплату которых и всего того царства было бы недостаточно!
Положим, наши князья уже ведали силу и значение писаного слова, и все-таки какое-нибудь отделанное серебром и украшенное бирюзою боярское седло не дороже ли стоило, чем все многолетнее содержание тогдашнего летописца, который жил в бедной келье, сам себе колол дрова, ел грубый хлеб да сушеную либо вареную рыбу и овощи, ходил в посконине, молился и писал? А теперь одни эти его погодные записи, уцелевшие от бесчисленных погромов, пожаров и разорений, а всего более гибнущие от равнодушия и небрежения потомков, одни эти записи и позволяют нам воссоздать тогдашнюю жизнь и события – и того самого гордого боярина на коне с изукрашенною сбруей узреть, и многое прочее, что без слова писаного онемело бы, осталось в виде разрозненных, потерявших смысл и назначение предметов, когда-то утерянных современниками или зарытых да и забытых в земле. Монеты и те «говорят» прежде всего надписями, сделанными на них!
Ну а навалом гниющие в погребах, истлевающие за ненадобностью горы старинных богослужебных книг? Все эти октоихи, триоди, минеи, праздничные и постные, шестодневы, уставы, напрестольные Евангелия, молитвенники и служебники? Все эти ежегодные, еженедельные, ежедневные воспоминания о событиях, совершавшихся в Палестине в начале первого века нашей эры? Все эти сугубые сакральные переживания все одного и того же – причащение, повторение Символа веры, сложные, разработанные еще в первые века христианства таинства? Какой смысл был (или – и есть?) во всем этом? А какой смысл в ритуале народных свадеб, хороводов, похорон, поминок, празднества первого снопа, зажинках, в Святках, в ряженых, в обычаях, правилах и приметах?
Когда человек начинает рассматривать себя как конечное, смертное существо, весь смысл бытия коего в нем самом, лишь в этих немногих годах и эфемерных земных радостях, трепете плоти, любовных утехах, в жалкой, собираемой всю жизнь собине, тогда, конечно, не надобно ничего иного и со смертью, с концом личности, для нее исчезает все. Но это только тогда, когда люди перестают быть народом, нацией, племенем. Тогда и жизнь племени весьма скоро обращается в небытие. Пока же человек живет, понимая себя как частицу чего-то безмерно большего, чем он сам, – семьи, рода, племени, нации, вселенной, – надобен обряд, надобно религиозное, магическое действие, объединяющее живущих с их предками в единое, нерасторжимое целое, в стройную череду поколений, продолжающих жить друг в друге, и потому надо похоронить (отпеть и оплакать и устроить тризну – наши поминки), а не просто зарыть в землю родителя своего. И вспоминать и его и всех его прадедов-прапрадедов, придя на кладбище в Родительскую субботу. И потому – пышные свадьбы. И потому – торжественное напоминание о страстях отдавшего душу за други своя. Дабы «свеча не погасла», не угасла готовность к суровому подвигу в защиту родины, правды и добра. И потому муравьиная ежечасная работа тех, кто творит и сохраняет память народа, кто не дает угаснуть традициям веков, безмерно важна. Без нее умирают народы и в пыль обращаются, мощные некогда, гордые громады государств.
Об этом порою и задумывался Алексий, когда Федор Симоновский прибегал к нему с очередною просьбою о книгах, русских и греческих, о досках, меди, кожах и клее для сотворения книжных переплетов, о бумаге, пергаменте, чернилах, перьях и свечах. Для себя, для братии Федор не просил ничего и, когда митрополит вопрошал, отмахивался: боярскою и купеческою милостынею-де ублаготворены досыти! Об едином духовном надлежит ревновать иноку!
Хороших учеников воспитал себе молчаливый радонежский подвижник Сергий! И потому каждое посещение Федора Симоновского было тихим праздником для Алексия, прибавляло ему сил и веры в то, что здание, возводимое им, строится все же не на песке и не обрушит, егда сам не уйдет ко Господу.
Глава десятая
Дальше была все та же суета государственных дел, предупредительные грамоты Филофея Коккина, поход на Олега Рязанского[47], дабы заранее обессилить возможного союзника Михайлы Тверского, рождение сына-наследника у князя Дмитрия, гулянья, Святки, гордые замыслы нового «одоления на враги»…
Алексий на Святках устроил себе нечто вроде отдыха. Отложив на время государственные заботы, целиком погрузился в дела любимого детища своего – московской митрополичьей книжарни, откуда уже разошлись по Руси многие тысячи переписанных и переведенных с греческого владычными писцами книг.
Там, на улице, – разгульное веселье ликующей толпы, отложившей на время заботы как
