Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта - Алексеева Татьяна Сергеевна

Отвозил письма на станцию Пушкин сам. Спешки в этом теперь никакой не было, но ему хотелось чувствовать себя хоть как-то причастным к тому, чтобы между ним и его близкими сохранялась эта призрачная связь. К тому же и слуги, и верный Никита, и даже дерзкий Михаил Калашников побаивались выезжать из имения и искали любые предлоги, чтобы этого не делать. Убедить их, что на станции нет больных холерой и что карантины не позволяют приехать туда никому заразному, Александру, при всем его красноречии, не удавалось — ему не хватало на это терпения, он начинал злиться, и все разговоры на эту тему заканчивались его криком: «Пошел вон!»

— И зачем нам вообще крепостные, толку от них никакого, все равно все самому делать приходится… — ворчал Пушкин, в очередной раз скача по пустынной дороге на станцию с пачкой писем в сумке. Было холодно, низкое осеннее небо готово было вот-вот разразиться дождем, и он зябко поеживался при каждом порыве ветра. И все же это было лучше, чем безвылазно сидеть в четырех стенах своего кабинета.

Хотя и особого наслаждения от поездки Александр тоже не испытывал. Он уже давно не смотрел по сторонам, когда выезжал на дорогу, его не интересовали ни яркие деревья, ни облака, сквозь которые все реже пробивались лучи солнца. Перед глазами у него была только сама дорога — серая, пыльная, с заполненными мутной грязной водой колеями.

Одинокий станционный смотритель встретил Пушкина своим обычным хмурым взглядом из-под седых бровей, забрал у него пакет с почтой и ворчливым, как всегда, тоном предложил отдохнуть и выпить чаю. Александр, тоже как всегда, вежливо отказался: он не спешил домой, но ему не хотелось задерживаться на станции, скучая в обществе ее мрачного и неразговорчивого хозяина.

«Он мог бы быть и поприветливее, — думал о нем Пушкин, снова забираясь в седло и отправляясь обратно в имение. — И так ведь всю жизнь тут один мается, а сейчас у него вообще почти никто не бывает, самый частый гость — это я! Сколько раз у него уже был — и ведь он даже парой слов со мной не перебросился! Хотя, может, оно и к лучшему. О чем бы мы с ним стали говорить? Эпидемию обсуждать — это я и дома могу, со своими людьми. А больше нам и не о чем болтать, меня его жизнь не интересует, его — моя…»

И опять перед ним извивалась размытая дождями дорога — самое тоскливое из всех виденных им зрелищ. На лицо Пушкину начали падать мелкие холодные капли. Он поднял голову, посмотрел на нависшие еще ниже густые тучи и внезапно увидел, что деревья на обочине уже не были цветными. Почти вся листва с них облетела, только в некоторых местах на голых черных ветках еще держались, непонятно каким образом, редкие желтоватые листочки. Остальные листья лежали на земле, скрывая ее пестрым красно-желтым ковром, на котором кое-где уже появились пятна грязи. Его любимое время года заканчивалось. Еще несколько дней, в лучшем случае — неделя, и краски на земле тоже поблекнут, смешаются друг с другом и смажутся. Власть до первого снегопада захватят серый и черный цвета. Александр уже не сможет писать так легко, ему некуда будет убежать от страха за Наталью, останется только сидеть в своем кабинете перед исчерканным листом и представлять, как лучшая в мире женщина где-то далеко от него умирает от холеры.

Мысль о бесконечно долгих неделях, наполненных только этим страхом и серостью на улице, пугала так сильно, что все прочие переживания показались Пушкину совершеннейшей мелочью. Он вдруг понял, что готов на что угодно, лишь бы избежать всего этого. Готов нарушить все запреты, послать к черту всех охраняющих дороги людей и ехать к Наталье через все преграды, где бы она ни находилась. Ему едва удалось удержаться от того, чтобы в тот же миг не развернуть коня и не поскакать во весь опор в сторону Москвы. Остановило Александра только одно соображение: Гончаровы могли быть и в Москве, и в Петербурге, и в любом из своих загородных имений, и он понятия не имел, где их искать. Надо было все-таки набраться терпения и подождать еще несколько дней — к тому времени письмо от Натальи Ивановны, если оно в принципе существовало, должно было пройти все карантины и добраться до Болдина. А потом уже можно было бросать все и ехать по написанному на конверте адресу.

Что бы он предпринял, если бы ждать письма пришлось дольше нескольких дней, Александр не знал. Наверное, все-таки ускакал бы из Болдина, сам не зная куда, и попытался бы добраться сначала до Москвы, а оттуда, если бы не нашел Гончаровых дома, отправился бы искать их дальше. Но ответ матери Натальи дошел до Болдина раньше, чем у ее жениха кончилось терпение. Долгожданное письмо в первый момент в буквальном смысле вернуло Александра к жизни — все терзающие его страхи исчезли, словно их и не было, и он снова почувствовал себя полным сил, уверенным в завтрашнем дне и готовым на любые подвиги. Но длилось это счастье недолго. Пушкин еще только разрывал конверт, а в голову ему уже лезли мысли о том, что письмо было отправлено больше месяца назад и что за это время с написавшей его Гончаровой-старшей и ее семейством могло произойти все, что угодно. Потом взгляд его упал на обратный адрес, и Александр вздрогнул: это был адрес московского особняка Наташи. Еще через мгновение разорванный конверт полетел на пол, а Пушкин погрузился в чтение письма, надеясь узнать из него, что перед его отправкой Гончаровы собирались выехать из Москвы. Но и этого утешения он ждал напрасно. Наталья Ивановна писала ему, что вся их семья — а значит, и Наташа! — никуда не уезжала и что они рассчитывают провести в городе всю зиму.

В тот день мать любимой женщины Александра удостоилась далеко не самых лестных эпитетов от своего будущего зятя. Он злился на нее так сильно, словно она специально, ради того, чтобы причинить боль ему, не увезла своих детей подальше от Москвы, рискуя их жизнями. Потом злость прошла, и Пушкину опять начали представляться разные ужасы. В голову настойчиво лезли мысли, что, пока письмо везли к нему в Болдино, кто-нибудь из Гончаровых — почему-то Александру казалось, что это должен быть кто-то из братьев Наташи, — заболел холерой и заразил всю семью. Сначала другого брата и двух старших сестер, потом мать с отцом, потом всех остальных домочадцев, и самую последнюю — его невесту. И в конце концов Наталья-младшая осталась одна в пустом доме, среди умерших родственников, тоже умирающая, совсем слабая… Отогнать эту картину поэт был не в состоянии. Отвлечься на свое сочинение о чуме — тоже.

Проведя очередную бессонную ночь в кабинете и выбросив в камин внушительную стопку исписанных и исчерканных листов бумаги, Александр еще до рассвета выбежал из дома и тайком от всех прокрался в конюшню. Хватит, больше мучиться неизвестностью он не будет!

На дорогу Пушкин выехал галопом и некоторое время скакал на полной скорости, пришпоривая несчастного коня каждые пару минут. Местность вокруг стала еще более серой и унылой, но этого поэт снова не замечал. Для него не существовало ни деревьев вокруг, ни пока еще достаточно ярких листьев под ними, ни редких просветов между облаками над головой. Александр видел лишь несущуюся впереди дорогу, да и то интересовала она его лишь потому, что вела в Москву.

Приближаясь к станции, он немного придержал коня и стал осматриваться по сторонам. Дальше ехать по прямой было уже опасно. На станции или чуть дальше его бы остановили и развернули назад или предложили бы просидеть две недели в карантине. Необходимо было найти какой-то объездной путь, чтобы не попасться на глаза охраняющим дорогу солдатам. До сих пор Александр ехал по довольно открытой местности, но впереди дорогу окружали густые заросли деревьев, и он направил коня туда.

От дороги в разные стороны расходилось несколько узких тропинок, теряющихся среди деревьев. Было видно, что все они очень извилистые и могут вести куда угодно. Посчитав, что он все равно не знает, какая из тропок лучше всего подойдет для обходного пути вокруг станции, Александр свернул на первую попавшуюся. Конь, не понимающий, с чего вдруг хозяин не захотел ехать по широкой и удобной дороге и заставил его петлять между деревьями, недовольно фыркнул.