Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

Казалось, машины задыхаются, будто это не пароход, а паровоз, натужно ползущий в гору. Снаружи тянуло гарью, то и дело совсем рядом туго и с шумом вскипала вода и брызги летели в выбитые окна. Но это значило, что снаряд лег мимо, что немцы в очередной раз промахнулись.

Сколько так продолжалось, Раиса не знала и даже приблизительно не могла бы сказать. Может, часа два, а может, меньше часа. Но в какой-то момент она поняла, что отчетливо слышит только машину, колеса, да сочный плеск воды. Разрывы стихли, а «Абхазия» шла. Даже не накренившись ничуть, значит цела.

Остаток ночи ушел на то, чтобы наконец устроить удобнее всех на борту. Хотя бы в те каюты, где уцелела большая часть стекол. Перед тем аккуратно убрав осколки.

В перевязочной, где ветер свистел в пробитых переборках и рвался из-за светомаскировки в пустые оконные рамы, обработали троих раненых на переходе. По счастью все трое — не тяжелые. Матрос с распаханным наискось лбом улыбался и все повторял, как они обвели, обманули дураков-немцев, которые так и не сообразили, как «Абхазия» прошла по пристрелянному фарватеру без единого прямого попадания. Дубровский ворчал: «Тихо, герой. Помолчи, шить мешаешь!» Но тоже улыбался.

Лишь на рассвете Раиса смогла выйти на воздух. Над Волгой медленно таяла, растворялась ночь. Вода блестела как ртуть, обрывки тумана цеплялись за камыши. И так до горизонта, где небо понемногу светлело, но еще нельзя было отличить дальние островки от рассветных облаков.

— Прошли, — Маша стояла, тяжело облокотившись на фальшборт и опустив голову вниз, в самое туманное молоко. Косынку она сдернула с головы и влажный рассветный ветер трепал ей волосы.

Раиса подошла и молча встала рядом, глядя вниз, где разрывало туманные клочья огромное колесо и слабо мерцала на воде речная пена.

Пахло тиной, мокрой травой и чем-то неуловимо острым и свежим, немного похожим на зеленые яблоки. Наверное так должна пахнуть жизнь.

Глава 7

Волга, выше Сталинграда, санитарный пароход «Абхазия», август-сентябрь 1942 года

Обгоревшая, с побитой надстройкой и течами в трюме, «Абхазия» пробилась вверх по Волге, до рассвета миновав опасный участок. Переход обошелся старому пароходу недешево. Несколько кают в носовой части выгорело дочиста, добро — пустые были.

Утром пришли в Камышин, первый крупный город выше по течению, почти всех ходячих раненых передали в местные госпитали, а пароход встал на срочный ремонт. Встречали его будто с того света. Оказалось, кто-то пустил слух, что «Абхазия» затонула на переходе.

— Ну прошли же мы, видишь, прошли, — утешал старший моторист рыдающую жену, — С таким капитаном — да не пройти! Он тебе в игольное ушко проведет пароход — и нигде бортом не зацепит. Кишка тонка у фрица, чтобы нас потопить!

Хотя вечером, проводив супругу, ворчал, что прошли «как лосось на нересте», течет теперь «Абхазия», что твое решето, машины еле вытянули, а в Камышине — какой ремонт? Так, подлатать малость, чтобы до судремзавода хватило.

Малость — малостью, а застряли в Камышине больше чем на сутки. Привели, как сумели в порядок каюты: стекол не хватало, кое-где просто забили окна фанерой. Важнее было избавиться от течей — не выдержали борта близких разрывов. Сменившись с дежурства, Раиса уснула мертвым сном, и не только шум работ не тревожил, даже налет на Камышин они с Машей проспали. Впрочем, немцы метили не по пристани, а пытались дотянуться до стеклозавода, где делали бутылки с горючей смесью. Утром рассказывали, что зенитчикам удалось сбить один «Юнкерс», кто-то из экипажа даже успел сбегать на него посмотреть.

Следующий переход вышел неожиданно спокойным, несмотря на то, что вечером перед отходом все разговоры были только о минах. Ночью на борт поднялся бакенщик, указал безопасный проход.

Ночь от ночи, пережидая днем у берега или прибившись к островку, «Абхазия» уходила все дальше и дальше от фронта. И чем больше это расстояние росло, тем меньше оставалось в самом корабле военного. Сравнение с гражданской больницей, что пришло Раисе на ум, оказалось верным.

Обращения по уставу на борту плавучего госпиталя не в ходу, старший персонал зовет друг друга по отчеству, а сестер и санитарок по именам или фамилиям. Работы же не меньше, чем в Инкермане. Да, операций не так много, но сложные перевязки — в избытке. Плюс гипсы, с ними Раиса раньше близко не работала. Ими здесь и занимался сложный и сердитый доктор Гуревич. Хотя зря Нина Федоровна о нем так: скорее он просто очень сосредоточенный. Так Раисе это видится. Просто Резникова в голове не может уложить, как ее обожаемым начальником может кто-то командовать, да еще и прикрикивать иногда. Бывает, если сложный случай, а Дубровский ассистирует.

Гуревича зовут Вениамин Львович. Но он единственный, кто предпочитает, чтобы к нему обращались по званию. «Оставьте имя-отчество для моих студентов, — ворчит он. — А то мне на каждое такое обращение так и хочется потребовать у вас зачетную книжку».

— Главное, чтобы вы, коллега, не отправили меня на пересдачу, — парирует Дубровский. — А то порой сердце екает, прямо как на третьем курсе.

Но это, разумеется, неправда. Дубровский — человек совершенно без признаков страха перед богом, чертом и начальством. Вольности вроде поиска персонала в зоне ответственности другого фронта, похоже, не первый раз сходят ему с рук. Ведь «Абхазия» только выглядит плавучей амбулаторией, служба на ней и тяжелая, и опасная, перед минами все равны. Где найти на должность начальника госпиталя не просто хорошего хирурга, но еще и способного в такой обстановке работать и не терять присутствия духа?

Дубровский находил повод произнести свое «Оч-чень хорошо!» в любой обстановке, если в небе не висела «рама». Он редко бывал недоволен. Ему нравилась его фамилия и то, что такой герой был у Пушкина, нравился корабль, персонал, экипаж, словом все, что на войне вообще может нравиться.

— Чего, черт возьми, хорошего? — недоумевал раненый майор-артиллерист.

— У вас сустав цел, — отвечал Дубровский, — а это, я вам доложу, очень хорошо, потому что суставы собирать мы пока не особо умеем. А все остальное будет как новенькое. Вот за это поручусь, и в Горьком, как придем, вам то же самое скажут.

* * *

До Горького было еще недели две, шли по-прежнему ночами, в остальном же