Благовест - Алиса Клима
И в то же время ничего совершенно нового в этом состоянии не было. Ларионов будто просто наблюдал возрождение каких-то своих частей, которые он отчуждал длительно и болезненно, при этом словно тайно от самого себя. Чтобы не испытывать мук совести и обременительных сомнений.
Он замечал, что не все его части смогли возродиться в своей целостности: были те, что он уже не мог чувствовать как прежде. Но возрожденные были определенно важнейшими для ощущения красоты и силы жизни. Ларионову было так благостно и уютно с Верой, что последние полгода он выстраивал быт и жизнь вокруг этого необъяснимого удовольствия.
Иногда дивился, как мог столь долго терпеть изматывающий любого мужчину соблазн близости с избранной женщиной без наступления собственно близости. Но осмысляя происходившее с ними, Ларионов все больше различал естественность такого хода вещей в сравнении с тем, как скверно все могло обернуться, если бы он не стерпел и понудил Веру к сожительству.
Нежность, робко прокравшаяся и расположившаяся в душе, оказывалась более целительной, чем все прежние удовольствия жизни и неосознанные привычки.
Ларионов не отрицал при этом ни своей природы, ни вожделения к Вере, ни потребности в радости обладания объектом сильнейшего своего желания – да просто нестерпимого влечения, приносившего ему всесторонние каждодневные непреодолимые мучения. Но тем дороже для него были радость и удовлетворение от нежности между ними. Прежде всего, собственной нежности как состояния и формы существования, наполнявшей его и порой превосходящей мучения живого человека от несбыточности близости, невозможности взаимности и даже столь длительного болезненного отшельничества.
В какой-то момент Ларионов даже отметил, что принятие им теперешних и будущих обозримых лишений в отношении личной жизни и опасности его поприща и рабочего окружения вообще приносило ему меньше страданий. По крайней мере, снимало чувство непосильной тяжести и уныния, которые преследовали его тогда, когда он не мог честно обозначить их причин. Его даже изумляло, что при сохранении всех внешних обстоятельств, угроз, опасений и дурных прогнозов, внутренне он стал более цельным, уверенным и спокойным лишь от одного осмысления и принятия судьбы, ее закономерностей и справедливости. Растущее доверие провидению больше не отягощало, не страшило неизбежностью, а, напротив, придавало легкости и благонравия.
Блуждание мыслей Ларионова прервал скрип двери спальни. Из комнаты показалась Вера. Она выглядела немного смущенной и все еще сонной. Особенно деловито подошла к столу и заговорила тихо, но быстро:
– Григорий Александрович, извините, что так вышло. Я проспала и не попала на развод. Прошу выдать наряд по зоне и уведомить Грязлова…
– Доброе утро, – промолвил Ларионов, откладывая газету.
– Ах да, доброе утро, – скомканно ответила Вера. – Простите, я очень глупая…
– Так я и блинов уже напекла всем! – бросилась с блюдом к столу Федосья. – Сейчас и пампушки в печь соображу. И хлебушка.
Вера остановила ее жестом.
– Тихо вы! Вечно шумите, теть Федосья, – сердито осадила она Федосью и кивнула в сторону спальни Красина.
Затем торопливо смочила пальцы в умывальнике и протерла глаза, не удосужившись как следует умыться: опасалась, что может появиться Красин и заподозрить неладное в общей фамильярности.
Ларионов едва сдерживал улыбку. Ему нравилась хозяйственность и самоуверенность Веры. Вот она стояла перед ним с всклокоченными волосами, в полинялом мятом платье и старых ботинках. И не понимала, как желал он сейчас притянуть ее и увлечь к себе на колени, чтобы держать на руках долго и качать, и целовать без конца, и кормить из рук… Все ее мысли были только об опасностях, угрозах и стратегиях выживания.
Но Ларионова в этой деловитости и решительности Веры радовало то, что они происходили от доверия к нему. Теперь, спустя год, она могла в его присутствии осуществлять заговоры против его же коллег по НКВД, не страшась предательства. И будто награждая его орденом своего легиона узников диктатуры пролетариата, этого штрафного батальона «красной орды».
Как в Ларионове робко разрастались нежность и радость от их душевной близости, так и в Вере незыблемо росло чувство опоры на него. Эти ощущения не были ни конечными, ни оформленными в определенность материального мира. Но становились крепче любых прописанных пактов, потому как зиждились на более прочном фундаменте, чем любые прописные пакты: на человеческом доверии и чувстве плеча.
Добившись от Ларионова наряда на зоне, Вера под неодобрительным взглядом Федосьи покинула дом.
– Вот дохтур не прав разве, что хвост виляет собакой? – зудела Федосья у печи, чем вызвала еще больший прилив нежности в Ларионове. – То урков в бараний рог скрутить умеют, а то девку не приструнят… А в чем прок потакать упрямству и самодурству?
– Не устала ворчать-то? – посмеивался Ларионов. – А вот и Андрей Михалыч…
Из спальни Ларионова показался Туманов. Он выглядел еще более измотанным с утра, чем давеча за ужином.
Федосья тут же заголосила все правильные и необходимые для расположения начальства слова, а Туманов испил под ее трель рассола. Затем он почти прошептал Ларионову, что готов идти в баню, да поскорее – до побудки Красина.
Ларионов улыбался и не без удовольствия наблюдал за другом.
– Гриша, давай уже в парную, – торопил и пыхтел Туманов. – Поговорим хоть по душам, пока не занялся еще один муторный день с тобой и этим хлыщом паршивым. Не ожидал от тебя такого…
– Может, до кряжа лучше прогуляемся? – ухмыльнулся Ларионов и, не дожидаясь возмущения Туманова, хлопнул того по плечу. – Шучу я, Михалыч! Вам будет привычнее и спокойнее, если я надеру вам задницу в митуге.
– Чем центр вообще живет? – спросил Ларионов, пока они медленно шли в сторону бани – там, на холме, уже видно было суету во главе с Кузьмичом, призывно дышал дымоход и тянуло ароматом горящих дров.
Туманов протяжно выдохнул и махнул рукой.
–А что центр? Так… Покоя нет и не будет. Ты поклянись, что ни слова ни душе,– вдруг сказал он, остановившись, словно собирался поведать страшную тайну, которую больше не мог в себе носить.– Лаврентий думает, что определенно будет война. Он роет в этом направлении, готовится. Материт всех и говорит, что «обгадятся из-за тупости»[21].
– А главный?
– А что главный? Главный тоже готовится: больше танков дай, больше самолетов дай… Немчура, по мнению товарища Сталина, делает для нас хорошее дело по ослаблению Европы. Если переговоры с Германией
