Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

Обнаружив их, он отчего-то решил подождать, когда вернется отец. Спустя какое-то время он оказался (каким образом – в памяти стерто) в своей комнате, лег на кровать и – так, во всяком случае, ему помнилось – провалился в глубокий сон.

Проснулся полноватый мальчуган глубокой ночью, в темноте. Вынырнув из сна, подумал, действительно подумал, дурачок, что то был страшный сон. Комната, вещи в последний раз предстали перед ним в своей обыденности оплотнившимися тенями. Халат был халатом, гербарий гербарием, копилка в виде почтового ящика – красной жестянкой. Он немного посидел среди этих вещей (с тех пор время в воспоминаниях определить было невозможно, только смену дня и ночи). Он не мог вспомнить, в какой момент мальчик вышел из спальни проверить, не было ли все сном, не вернулся ли отец, на что он надеялся, чего ждал, что чувствовал. Вот он плетется по лестничной площадке, видя под ногами только полоску линолеума, вокруг которой бушует пустота; вот, бедняжка, дрожит так сильно, что не может открыть дверь, которую, должно быть, закрыл.

Открывает, и они, конечно, лежат там. А отца, помощь которого так нужна, нет.

Вот он, стоит, спиной к смертному одру, вглядывается в ночь. Он видит одновременно и несчастного, трясущегося от слез мальчика, и себя. Так его теперешнее «я» обитает в воспоминании.

За окном темно. Беспримесная темнота. Жидкие чернила, вязкая смола, слоистая копоть. Словно снаружи все соткано из полос, из движущихся лент, из набегающих волн черноты – то ползущих, то скользящих, то летящих. Окно от них не защищало, дом и кирпич стен казались зыбкими. А реальным было все то, что завывало и металось снаружи, заглатывало и засасывало. В голове его была емкость, пещера, полная этой мягкой и буйной черноты, пытавшейся вырваться наружу и смешаться с общей массой. Костяная изгородь черепа, теплый ковер волос – все разрушалось, тончало, как кирпичи, цемент, черепица кровли.

И вот он смотрит на месяц. Последний, тонкий серповидный край убывающей луны. На фоне мчащейся темноты появился шар из черной материи – неосвещенный лик луны.

Оконное стекло. Окно – створчатое. В стекле или сквозь него он видит лицо несчастного мальчика. В отличие от того одутловатого, поблекшего, которого он избегал увидеть в зеркале, это лицо кажется более благородным. Плавный абрис, тонкие черты, темные, как дым, глаза под нахмуренными бровями. Волосы будто бесцветные. Какого же цвета были его волосы, до того как побелели, он вспомнить не мог. Но тогда, увидев Другого, стоящего в темном воздухе, он стал таким, как сейчас. Другой тоже был одет в белое – слегка сияли в темноте его белые одежды, а на них – причудливые складки, в самой глубине открывавшие путь в бесконечность. Другой стоял посреди этого темного буйства безмятежно. Послышался голос:

– Протяни руки.

И он протянул.

Ему был дан черный шар из сажи, очень плотный, теплый – будто его только достали из погасшей печи.

– Тебе придется нести его, – произнес Другой. – Вот так.

Он едва удерживал шар, настолько тот был плотный и тяжелый.

– Тебе это по силам. Надо.

Затем Другой указал на одну из сторон темного шара, и мальчик увидел, что от полюса к полюсу тянется полоска света. Мягкий, холодный, бледный свет. Как окно в сияющую пустоту, как полоска дневного света в темном занавесе, как зазор между темных занавесей, как разрез по корке тьмы.

– Вот так, – повторил Другой.

Сколько он простоял, держа то, что невозможно удержать? Но он стоял, а снаружи ревело и клокотало запредельное. Если он сможет удержать это, то сможет и дальше существовать там, где ему предстоит.

На заре Другой велел ему спуститься. Оказавшись на кухне, он услышал следующее указание – двигаться дальше вниз. Каменные ступени вели в угольный подвал.

Отец выглядел так, будто долгое время пытался докопаться до середины покатой груды угля. Сквозь круглую дыру в отмостке, которая служила для подвала единственным окном, а также отверстием для высыпки, внутрь проникал утренний свет. Он лился по скату лоснящихся кусков угля, то тут, то там мелькали яркие отблески. Весь пол был устлан угольной пылью, которая тоже блестела, но не серебром, а оттенками розового, лилового, зеленого, индиго – как лужицы с бензином. У отца этой пылью были вымазаны лицо и руки, она была на густых седых бровях и пышных усах. Ресницы были покрыты сажей. На нем был черный костюм – тот, что он надевал по воскресеньям на проповеди. Белая рубашка, теперь запачканная сажей, без воротника и галстука. Его выдающийся кадык, всегда неистовствовавший во время проповеди, теперь подрагивал, угольно-черный поверх тускло-красного. Он сидел, уткнув подбородок в колени. Кашлянул. Всегда был астматиком, вспомнил Джошуа. Теперь в легких были пыль и пепел. Несколько раз откашлявшись, он прохрипел:

– Ты где был?

Обычный тон родительского выговора. Внешний мир – как же иначе? – тлетворен для внутренней чистоты.

– Я был в гостях. С ночевкой.

Произнес ли он следующие слова, или они остались только мыслями, ужас все стер из памяти:

– Мама разрешила.

– Ты должен был оставаться дома, – промолвило чучело на груде угля.

Джошуа вновь вспомнил о беззащитных ляжках мальчугана. Тоже уже в угольной пыли. В глаза отцу он не смотрел. Потупил взгляд, выслушивая несвоевременный смертный приговор, как если бы то была запоздалая отповедь.

Не в силах смотреть отцу в глаза, он глядел на его красную шею, на кадык – на все, что было выше рубахи без воротника.

– Ладно. Может, не зря так получилось.

Мальчик весь стал густой глинистой массой, марким черным шаром, подобным тому, что он держал, стоя у окна.

– Иди, – произнес человек у угольной груды, – вызови полицию.

Джошуа был нем и бездвижен.

– Я что сказал! – Отец засипел, раскашлялся, брызжа слюной.

Мальчик бросился к лестнице и вскарабкался по ней на четвереньках. Вышел на улицу: и то была улица, по которой другие мальчики ходили с ранцами в школу, матери отправлялись за покупками и на почту, а дети плелись, ухватив их за руки, задерживались у порога или заглядывали сквозь решетки в угольные ямы. Указание он воспринял буквально: долго шел по грязным улицам, пока на перекрестке Хай-стрит не увидел полицейского. Подошел к нему и потянул за штанину. Тот был высоким, а в шлеме казался еще выше. Он взмахивал руками, регулируя потоки транспорта. Лицо полицейского в памяти не отложилось.

– Папа сказал, чтобы вы пришли.

Ответ тоже не запомнился.

– Папа сказал, вам надо пойти