Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
– Это что же, ты стражника убил?
– Потоптал маленько. Не до смерти…
…Один против другого – два огня мерцали в ночи: костёр у шалаша Авдея и зеница дьявола на небе – красная луна.
На вертеле мужики жарили кусок убоины, купленный в шинке.
– Сколь ярый у него глаз-то, чудинко! – кивнул на небо Косой. – До пяток прожигает. Руки мохнатые загребущие, ледяные, чуешь, тянутся с неба к нашему огоньку погреться.
И Косой плюнул вверх, в красную луну, тряхнув гребнем колтуна:
– Крестного знаменья на тебя жалко!
29
Твёрд как камень – притча во языцех, а если подумать? Много разных камней на земле. И твёрдость одного сокрушима другим.
Так примерно могли бы рассуждать Авдей с Фёдором Косым, сидя посередь лужайки на солнцепёке и зажав между ног по диску скалистой породы.
Стальные зубила лежали в стороне, приберегались для тонкой сечи. В руках у мужиков были куски кремня, совсем даже не похожие на рубила, но при ударах с оттяжкой легко скалывающие неровности более мягкого черемисника (кварцита).
Мерно, без остановок ровнял лежень Авдей.
Фёдор Косой надолго откладывал боёк, чтобы поговорить. Затем стремительно настигал упущенное.
Долбил по своему бегунцу часто, взахлёб. И – опять кремень в сторону.
– …Литва меня, чудинко, от смерти спасла, – говорил он. – . Веришь – нет, из ямы-то выбрался я совсем без сил, но как-то хватило натуры на дерево влезть. Сук обломился – я на князёк монастырской стены хребтиной хрясь!.. Как по ту сторону стены на землю рухнул, не помню. Очухался – ползком до Москвы-реки. Ночь. Туман. И плоты тянутся недалеко от берега. Господи, помоги! Брёл, пока зенки не залило. Поплыл. А караван уже хвост кажет. Последние брёвна мимо меня утекают. Вижу, спят в шалашах гонщики, только двое байбаками ворочают. Могли бы и по башке кормилом дать. Нет, вытащили. Положили возле кострища обсыхать. Вот как я из Москвы утёк помимо алебард на смоленских воротах…
Теперь в руках Авдея с Фёдором блестели на солнце шляпки зубил, отполированные деревянными киянками. Трелями, будто дятел, и с остановкой на разговор колотил Фёдор.
С мерностью капели проходил насечку Авдей.
– …А дале, чудинко, уж под Можаем причалили плоты, – повествовал Косой. – И сподобил меня Господь пешим пристать к артели каменщиков – оттуда, знамо, это ремесло. Каменщики в Смоленск шли крепость ставить. Угол-то Малаховской башни я клал. Ты не бывал в Смоленске? Будешь, так посмотри на угол Малаховки и на свод до середины, слева. Это всё моя работа. И на воротной Копытенской башне моих кирпичей немало заложено. Всю зиму клал стены, а с первым теплом, как Федул подул, тоже опять на плот – и по Днепру да в Дубровичи. Ступил на берег. Господи, Литва!..
Невелика разница, что выходит из-под резца. Чудо во мраморе – три грации, волчица с Ромулом и Рэмом под брюхом, мальчик с занозой или жернов, причудливо отёсанный русским мужиком XVI века на потребу живота.
С течением времени волнует такой камень не менее обнажённого человеческого тела, высеченного римским мастером из мрамора.
Как в каждой линии древней скульптуры видится движение души человека с резцом – художника, так и узор на жернове оживляет, высвечивает нам древнего камнетёса.
В скульптурном музее ваятели Поликтен или Фидий тут, рядом. Хочешь – поговори с ними.
Они ответят. И это будет не бред, а язык бессмертия.
Подобно тому, и Авдей с Фёдором Косым видятся мне во всех подробностях, я слышу их, когда провожу пальцем по серповидным канавкам на лежне, брошенном для очистки сапог перед крыльцом дома потомственного мельника деревни Синцовской – Ильи Дмитриевича Шестакова.
Будто слепой пробегаю пальцами по пупырышкам, озвучиваю голоса предков…
30
– Блаженны алчущие правды! – говорил Фёдор Косой. – Эй, чудинко! Побегли вместе в Литву! За два жернова возьмём с купца по ефимке[94]. До Литвы на прокорм хватит…
Бегунец сверлили вдвоём.
Фёдор Косой грудью давил сверху на деревянный подшипник.
Авдей крутил вороток.
Деревянным было и само сверло, только на острие в паз вставлялись кремнёвые пластинки.
– Но заранее хочу упредить тебя, чудинко, – сделавшись строгим, продолжил бывалый пилигрим. – Там у них, в Литве, теперь тоже, конечно, и Кальвина, и Лютера не жалуют. Но всё-таки много свободнее для пытливых. Ежели не к духовному, то в академию можешь. Или научишься у них каменные дома строить. Ты ведь дальше этих Мшенских озёр нигде не бывал? А там дома выше московских – под облака! Кареты на рессорах, как лодка по воде, – не шелохнутся. Панны на шеях носят жатые батистовые воротники – называются «мельничный жернов» или по-ихнему – «фрез»! По твоей бы голове, чудинко, так точно в ихнюю академию. Ну, а мне – прямой дорогой в город Голтин. Там моя душа. В Голтине монастырь называется «Братья божественной любви». Чуешь? Оно по моей вере в самый раз. Орден, значит. Особое толкование. Монахи. Ну, пойдёшь со мной в Литву?
– Нет. Меня дома тятя с жерновами ждёт.
31
Путь – это когда по реке. Течение…
По застывшему руслу – тоже путь.
От реки до реки – уже волок.
От волока до волока через лес – дёр, дор, дорога-дороженька!..
К концу XVI века продрана была от Онеги до Ваги извилистая полоса – по склонам кремнистых скал, через болотину, по белым мхам сосновых боров.
В низинах мелких рек Конакши и Суланды зыбь земная, водянистая, просочная тянулась вёрст на тридцать.
Лошади по брюхо. Долблёнку бы ей тащить, а не телегу с двумя жерновами – колёса тут без надобности.
Смрадное, пызырящееся варево утюжилось брюхом лошадиным, днищем тележным. Возница – «яко лешак», – весь облепленный кореньями и моровыми травами, толкал сзади.
Попадались гати – жердяные плотбища. Но как они расплылись на весенних водах, так и не дождались сплотчиков. Получился ноголом, а не гати.
И ладно бы один Авдей по этой дороге пястался со своими жерновами. Много разного люда шло – маялось.
Первыми настигли Авдея беглые рязанцы.
Помогли вытолкнуть воз на сухое и пока кряхтели – упирались, поведали о своей заботе: нынче заповедный год наступил, нагрянули московские дьяки, и по-ихнему так выходило, что кто из мужиков попадает в писцовую книгу, того заточают в пределах боярского владения в вечную крепь.
Подсеки палить, чищанины закладывать на черносошных землях чуди заволоцкой – одно рязанцам оставалось, чтобы вольно жить.
Говорили, мол, власти просят покорно… наступя на горло.
А сила, известно, уму
