На заре земли Русской - Татьяна Андреевна Кононова
Разорванные края раны с горем пополам затянулись, а незажившая серёдка того места между рёбрами, куда пришёлся удар, сильно кровоточила. Смочив серую тряпицу в глубокой глиняной плошке, от которой густо пахло чем-то сладковатым, Невзора снова склонилась над ним, осторожно протёрла от шеи до пояса чистой водой и стала прикладывать к ране тряпицу, пропитанную целебной настойкой. Кожу снова будто огнём обожгло.
— Что это? Жжётся-то как…
— Настой из перца водяного, медуницы, золотарника и листьев земляники, — пояснила девушка. — Ульянка меня научила. Она могла бы и сама тебя выходить, даже лучше и быстрей, чем я, да не стала. Сказала, мол, любящие руки одним прикосновением исцеляют, а я ему — чужая. Вот…
Невзора улыбнулась и смутилась, но продолжила. Вскоре и вправду стало чуть легче, жгучая боль отступила, и тогда, выждав немного, Невзора развернула тряпицу, устроила её у Дарена под грудью и, чтобы закрепить, обернула в несколько слоёв чистой сухой ткани.
— Ну вот и всё, — снова улыбнулась, провела ладонью по его волосам, отбрасывая их назад. — Ты бы поспал ещё. Матвей обещался с утра зайти, а нынче — около полуночи.
Невзора поднялась с лавки, но Дарен вдруг потянулся к ней, вытянул руку, остановил.
— Погоди. Ляг со мной.
— Что? — растерянно переспросила она.
— Не уходи. Прошу тебя.
В мягкой полутьме горницы он не видел, как она залилась румянцем. Ещё немного постояла на пороге, после сбросила с плеч пуховый платок, распустила завязки на кожаных поршнях, забралась на лавку и вытянулась в струнку на самом краю. Ещё немного погодя прилегла поближе, устроила голову у него на плече. Сперва боялась даже притронуться, чтобы ненароком не причинить боль, а потом осмелела, прижалась щекой к плечу, коснулась губами широкой ямки над заострившейся ключицей, стала водить пальчиком по груди чуть выше тугой повязки. Он очень любил, когда она так делала: словно выводила узоры-обереги, от этого становилось тепло и так спокойно…
Оба молчали. Невзора нежно и успокаивающе гладила его грудь, плечи, руки, а он, не в силах даже повернуться, чтобы обнять её, лежал на спине смирно и чувствовал, как от тепла горницы, нежности любимой и по мере того, как отступала боль внутри, клонило в сон. Невзоре наконец удалось уговорить его позволить себе такую слабость — Дарен вскоре уснул и проспал до рассвета.
Разбудили его голоса и шаги в горнице. Приоткрыв глаза и тут же сощурившись от холодного света зимнего дня, он увидел, что Невзоры нет рядом, а против небольшого задвижного оконца сидит тот самый парень с курчавой русой бородой, выстругивая костяным ножом лучины.
— Матвей? — окликнул его юный дружинник, чуть приподнявшись на локте.
— Он самый, — парень поднялся, продолжая стругать щепу, пересел на лавку к нему поближе. — Ну что, герой? Ночь продержался — значит, жить будешь. Бабка Лада и Улька говорят, мол, тяжко раненному самое главное — первую после этого ночь пережить. А там уж пойдёт на поправку. Они травницы, дурного не скажут… Ты сам-то кто таков, откуда? Та девка черноглазая — жинка твоя?
— Да… нет, — смутился тот. — Дарен меня зовут, Дарен, Ефимов сын, а она — Невзора, старшего гридня боярина Фёдора дочка. Я с киевским обозом купеческим ехал. Вроде как… охрана. До Переяславля добрались, всё было в порядке, намедни ехали в Чернигов, а по дороге нарвались на засаду. Да ты видишь, что случилось. Нынче и обоз где — не знаю, и сам вот…
— Степняки шалят, — согласился Матвей. Одна из лучинок в его руках, уже готовая, загорелась от искры, высеченной на кремне, и он поставил её в тонкую рогатку. В горнице сразу отдалённо запахло костром. — Побить бы их хорошенько, в пару-тройку дружин сразу, да только князья в драку лезть не хотят. Меж собой грызутся, а о том, чтоб люд простой защищать, кто меча да топора в руках держать не может, мало кто думает. Наш князь, Всеволод, то и дело в разъездах: то к одному брату, то к другому, то вместе в Киев. Святослав, князь черниговский, тоже. В Смоленске княжит сын Вячеслава покойного, от него толку мало — со Смоленском у Киева и уделов дружба больно не крепкая.
— Смоленск с Полоцком всегда в мире жил. С Псковом, Новгородом, Любечем. Там дружины посильнее будут, чем в наших городах, южных. До них половцы не добираются, усобицы почти не докатываются. И коли б Изяслав знал, с кем дружбу крепить надо, давно бы кончил отцово дело и прогнал степняков, — Дарен устроился на своей лавке поудобнее, закинул руку за голову, задумчиво вертя в пальцах волнистую рыжую прядку. — А он заместо этого… о престоле киевском думает! На что престол, когда удел потерять можно? Им бы всем держаться вместе, и хотя мне ясно, из-за чего они между собой воюют, однако же я всё равно не понимаю, отчего нельзя хотя бы нынче это прекратить?
— Этого нам не понять, — вздохнул Матвей. — А я-то что спросить хотел… Ты скажи по правде, как брату родному, ты сам за кого стоишь? Приказы исполняешь али служишь верно великому князю?
Дарен задумался, по бледному лицу едва уловимо проскользнула тень. В глубине души дрогнуло сомнение: вдруг, если правду скажет, поплатится? Стоит ли её говорить? Только он об этом подумал, как вернулась нудная и долгая боль под туго затянутой повязкой. Незаметно поморщившись, он глубоко вздохнул, задержал дыхание (ненадолго стало легче) и честно ответил:
— Нет, Матвей, я не пёс, чтобы служить, и не холоп, чтобы молча приказам покоряться, — выдохнул, смахнул влажные дорожки с висков. Боль проходила, и вместе с нею проходили и сомнения. — Я в другое верю. Недолга власть Изяслава Ярославича в Киеве. Найдутся князья сильнее его, честнее, разумнее. Время пройдёт, поздно будет ему оглядываться. Люди сами не захотят его видеть на великом престоле.
Матвей помолчал, поскрёб в затылке, пригладил по привычке окладистую русую бороду. Дарен снова затаил дыхание. Он не боялся за свою правду, но полагал, что все свои убеждения сразу выкладывать не стоит.
— Я тоже, — промолвил наконец Матвей. — Будь Всеслав, князь полоцкий, свободен, он бы взял Киев.
— Он не хочет брать Киев, — Дарен покачал головой. — Ему и Полоцка довольно. Он только усобицу прекратить хочет, а как —
