Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

— Да, — ответил он Элизабет, — завтра наше рабство закончится; я снова стану свободным человеком и поспешу распорядиться этой свободой. Первым делом я уеду из Англии; эта земля принесла мне одни несчастья; когда закончится суд, я покину ее навсегда.

Элизабет вздрогнула и вопросительно взглянула на него: неужели он решил не учитывать ее желания, ее судьбу? Он знал, что она надеялась быть с Невиллом и любила его; именно поэтому она дорожила Англией. Фолкнер взял ее за руку.

— Ты тоже ко мне присоединишься, но позже; а пока, дорогая, я хочу, чтобы ты выполнила мою просьбу и согласилась ненадолго со мной разлучиться.

— Никогда! — воскликнула Элизабет. — Меня не проведешь: ты поступаешь так ради меня, а не ради себя, но ты заблуждаешься. Мы никогда не расстанемся.

— Дочери расстаются с семьей, когда выходят замуж, — заметил Фолкнер. — Они оставляют отца, мать, родной дом и следуют за своими супругами. Ты не можешь нарушить привычный закон человеческого общества.

— Не проси меня с тобой спорить и возражать твоим доводам, — отвечала Элизабет. — Наши обстоятельства отличаются от обстоятельств любой другой семьи! Не стану утверждать, что обязана тебе большим, чем другие дочери обязаны отцам; возможно, кровные узы связывают людей так же прочно, как долженствование, что я к тебе испытываю, но я не стану спорить. Я тебя не оставлю. Другие могут думать что хотят; если я так поступлю, мое сердце будет укорять меня бесконечно. Я буду представлять, как ты скитаешься в одиночестве, болеешь и страдаешь, и не обрету спокойствия.

— Не стану отрицать, у меня никого нет, в этом разница между мной и другими людьми, — ответил Фолкнер. — Но я не настолько слаб и беспомощен и не нуждаюсь в постоянной поддержке. Я очень дорожу твоей компанией; она мне дороже свободы и жизни, Господь тому свидетель, и когда-нибудь мы воссоединимся, и я снова буду наслаждаться твоим обществом, а до тех пор не бойся, что я буду страдать в одиночестве; я вполне способен наладить мимолетные отношения с людьми. В мире достаточно людей, готовых благоволить одинокому незнакомцу; уважение можно купить за деньги, а доброту — завоевать безукоризненными манерами. Я найду друзей, если захочу; не успеешь оглянуться, как мы снова встретимся.

— Мой дорогой отец, — сказала Элизабет, — ты меня не обманешь. Я понимаю, что тобой движет, но ты ошибаешься и хочешь, чтобы я тоже ошибалась на твой счет. Однако я слишком хорошо тебя знаю. Ты никогда ни с кем не заводил случайной дружбы; светская беседа не дарит тебе удовольствия. Ты разговариваешь с людьми, чтобы навести справки, посоветоваться или самому сказать что-то полезное, но эти разговоры не приносят тебе счастья; счастье рождается только в твоем сердце, а его не так-то просто впечатлить. Разве не ты долгие годы оставался верен одной идее и одному лишь образу и, хотя вы были разлучены, всецело посвятил себя ей одной? И разве крах твоих мечтаний не стал проклятьем всей твоей жизни, разве не он привел тебя сюда? Прости, что я об этом вспоминаю. Я не смогу стать для тебя тем, чем была она, но у тебя не получится изгнать меня из своего сердца и мыслей, как не получилось изгнать и ее. Я в этом уверена. Мы не связаны кровными узами, — оживленно продолжила она, — но в одном мы похожи: наша главная черта — преданность, мы не признаёмся в этом другим, чтобы те не подумали, что мы хвастаем. Возможно, это не достоинство, а недостаток, по крайней мере иногда; тебе твоя преданность принесла несчастье. Но со мной никогда так не будет: судьба постоянно вознаграждает меня за мою верность. Что бы ни случилось, я тебя не оставлю; даже если я потеряю Джерарда Невилла, ничего не поделаешь; я не смогу с тобой расстаться, это меня убьет. Я должна следовать естественному и непреодолимому зову своего сердца.

Она продолжала:

— Завтра и послезавтра мы еще об этом поговорим. Я без колебаний сделаю все для твоего счастья, но сейчас, дорогой отец, давай не станем больше обсуждать будущее; мое сердце слишком занято настоящим, а будущее представляется несбыточной мечтой. О, какой счастливой я себя почувствую, когда будущее наконец настанет, когда отдаленное будущее обретет интерес и важность в наших глазах!

В этот момент их прервали. Зашел человек, потом другой, и пугающие детали завтрашнего процесса вытеснили все мысли о планах, о которых Фолкнер счел нужным сообщить своей юной подруге. Он погрузился в текущие заботы; принял всех, со всеми поговорил серьезно и без тени смущения, а бледная и несчастная Элизабет сидела рядом, дрожала, незаметно вытирала слезы и смотрела то на Фолкнера, то на его гостей. Укрывшись в темном уголке за спиной Фолкнера, она наблюдала, слушала, и сердце ее почти разрывалось. «Оставьте его в покое! После всего, что он пережил, оставьте его в покое, наконец! — думала она. — Он и так всю жизнь терзается воспоминаниями! Ах, если я когда-нибудь стану так же жестока, как эти люди, пусть добрые ангелы меня отринут!»

Пришло время расставаться. Завтра им предстояло увидеться лишь после суда; юной девушке не пристало присутствовать на слушаниях, да это было и бессмысленно. Фолкнеру и так уже сделали немало послаблений из-за его особого положения, давности преступления и сомнений в его виновности, которые теперь окончательно укрепились. Но существовал предел допустимого, и завтра все должно было решиться; его освободят и снимут с него все обвинения — или осудят по всей строгости и приговорят к последнему испытанию.

Они торжественно попрощались. Отчаяния не было; Фолкнер крепился, Элизабет пыталась выглядеть спокойной, но ее губы дрожали, и говорить она не могла; ей казалось, что им предстоит расстаться на годы, а когда они снова встретятся и она взглянет ему в лицо, изменится уже слишком многое и перемены будут слишком заметны, а пережитые ими страдания — слишком велики. Одна лишь представляла, что будет завтра, а другому предстояло это пережить; тысячи взглядов, обвинение, показания, речь защитника, вердикт — мысли о каждом из этих этапов зазубренными ядовитыми стрелами вонзались в их благородные и трепетные сердца; они страшились не только опасности, но и бесчестья. Элизабет хотелось, чтобы весь мир осознал, что тот, на кого все смотрели с глубоким презрением, на самом деле честнейший человек; она хотела объявить, как гордится их узами и как крепка ее привязанность. Она должна была молчать, но ее распирали чувства, и ее последние слова отчасти выразили переполнявшие ее эмоции. «Лучший из людей! Безупречный, честный, благородный,