Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

Он безрадостно поздоровался со мной и не оживился, когда она сообщила, что у нас есть общий друг — Кэллан. Похоже, губернатору в качестве руководителя Системы предстояло сопровождать эту выдающуюся особу по диким пустошам Гренландии, скрасить ее путешествие и ознакомить с успехами администрации.

Я пожелал хорошего пути; он вздохнул и начал возиться со шляпой.

— Alors, c’est entendu[34], — сказала она, отпуская его.

Он странно посмотрел на нее, взял ее ладонь и приложил к губам.

— C’est entendu[35], — произнес он с тяжелым вздохом и брызгая каплями пота из-под белых усов. — Mais…[36]

Он снова уставился на нее своими крошечными глазками и затем вышел. У него был такой вид, будто он вот-вот утрет со лба испарину и воскликнет: «Quelle femme!»[37]. Но если такой порыв у него и был, он его успешно подавлял и скрылся за дверью молча.

— Зачем… — начал я еще раньше, чем она затворилась до конца, — …вы позволяете такому человеку заигрывать с вами?

Хотелось захватить позицию превосходства раньше, чем она успеет снова выставить меня дураком. Хотелось произнести длинную речь — о долге перед фамилией Грейнджеров. Но следующее слово застряло в горле, и она ответила прежде:

— Ему?.. О, я его использую.

— Чтобы унаследовать землю? — спросил я с иронией, а она ответила совершенно серьезно:

— Чтобы унаследовать землю.

Она прислонилась к окну, играя со шнурком шторы, став силуэтом на фоне свинцового света. Она выглядела несколько уставшей, и линии ее фигуры складывались нежно, изящно — хорошо сочетались, согласно одной школе живописи. Я так мало знал о ней — не больше, чем нужно, чтобы полюбить, — что это показалось мне началом новой стадии, не столько в ее отношении ко мне, сколько в моем к ней; уже тогда в ней чувствовалась особая серьезность — серьезность человека, на плечи которого ложится тяжелое бремя.

— Но… — нерешительно начал я. Я не мог говорить с ней — с этим новым представлением о ней — так, как планировал: так, как говорят с блестящей, ах… женщиной. Но мне пришлось обратиться к заготовленной речи. — Как тебе помогут заигрывания с этим человеком?

— Все просто, — ответила она. — Он покажет Кэллану всю Гренландию, а Кэллан напишет… у Кэллана огромное влияние на большую аудиторию, и к тому же у него будет престиж… инспектора.

— О, про Кэллана-то я знаю.

— И, — продолжила она, — этот человек получил приказ скрыть кое-что от Кэллана; ты сам знаешь, что именно. Но теперь не скроет, чего я и добивалась. Отчасти взятками и отчасти тем, что он верит в beaux yeux[38], — а значит, Кэллан разочаруется и напишет… разоблачение; ровно такое, какое может написать разочарованный Кэллан. А он разочаруется — из-за того, что ему покажет этот человек. Ты знаешь Кэллана… ему станет плохо. Он же падает в обморок при виде капли крови, а там он увидит — о, самое худшее, хуже всего, что видел Раде. И напишет страшную статью, и она станет приговором для де Мерша… А де Мерш к тому времени уже занервничает. И твоему другу Черчиллю придется поддержать билль де Мерша о магистрали, несмотря на скандал. Его-то мотивы чисты, но все скажут… Ты и сам знаешь, что все скажут. Вот чего хотим я и Гарнард. Мы хотим, чтобы люди заговорили; мы хотим, чтобы они поверили…

Не знаю, правда ли в ее голосе возникла запинка, или я ее придумал сам. Она стояла, играя со шнурками штор, и раскрывала свой план тихим монотонным голосом. Все это — печальные сумерки комнаты, ее голос — словно прониклось неизбывным сожалением. К тому времени я практически забыл историю о Четвертом измерении, да и не верил в нее никогда. Но теперь, впервые, я усомнился. Я своими глазами видел, что она что-то да планирует с помощником герцога де Мерша. Об этом практически кричало все поведение губернатора: он не мог посмотреть мне в глаза. Но больше всего именно из-за его голоса и поведения я почувствовал, что мы уже вышли за пределы фарсовой аллегории. Я знал достаточно, чтобы понимать: она может говорить правду. И если так, то ее спокойное признание в таком коварстве доказывало: она и правда та, кем, по ее словам, были выходцы из Четвертого измерения — холодные, беспринципные, дальновидные, восхитительно отважные — и несомненные враги общества.

— Я не понимаю, — сказал я. — Но… де Мерш?

Она лишь слабо отмахнулась — я хорошо запомнил этот ее жест: маленький, едва заметный. Он свел всего де Мерша к пустому месту; он уже ничего не стоил.

— А, де Мерш, — сказала она. — Он всего лишь винтик. — Мне все еще казалось, что она говорит с жалостью, будто общается с больной собакой. — Он ничего не стоит, нет. Он рассыплется и развеется, уже очень скоро. Ты о нем даже не вспомнишь.

— Но… — начал я. — Ты везде появляешься с ним, будто… О тебе говорят… Все думают… — Теперь, лицом к лицу с ней, мое подготовленное обвинение казалось невозможным. — Я думаю, — добавил я, ощутив прилив вдохновения. — Я даже уверен, что он считает тебя…

— Что ж, они так думают. Но это лишь часть игры. О, заверяю, не больше.

Я замолчал. Я чувствовал, что по какой-то причине она хочет, чтобы я ей поверил.

— Да, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты поверил. Это хотя бы отчасти избавит тебя от боли.

— Если бы ты хотела избавить меня от боли, — не унимался я, — ты бы разорвала с де Мершем… навсегда.

Я понимал, что решение этой задачи недоступно моему разуму. Будто власть над положением мерцала, невидимая, у меня над головой — так близко, но не дотянуться. Чувствовалось что-то дрожащее, гудящее — какой-то трос, натянутый и трепещущий. Но лучше решения, чем «разорви с ним», мне в голову не приходило. Казалось очевидным и то, что этого не будет, это за пределами возможного, но я все-таки был обязан сделать все, что в моих силах.

— Это… это отвратительно, — добавил я. — Отвратительно.

— О, знаю-знаю, — сказала она, — для тебя… И мне даже жаль. Но по-другому нельзя. Де Мерш должен пасть именно так. Никак иначе.

— Почему? — спросил я только потому, что она замолчала.

На самом деле никакого желания узнавать у меня не было.

— Дело не в самом Черчилле, — ответила она, — не только в том, что де Мерш утащит за собой Черчилля. А в