Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад
Должно быть, тем, кто строил эти комнаты, что-то в характере позволяло казаться огромными в глазах подчиненных, лакеев (если только они действительно такими казались). Возможно, чувство, что они — хозяева жизни, придавало им таковой престиж. У тетушки, только временной обитательницы этих чертогов, ничего подобного не было. Разглядывая колонки цифр из-за очков, она выглядела не больше чем крошечной одинокой старушкой в огромном зале. В голове не укладывалось, что и у нее есть семейная гордость — хоть какая-то гордость, если на то пошло. Она бросила на меня взгляд через плечо, поверх очков.
— А… Этчингем, — сказала она.
Она словно пыталась вернуться в Англию — в Англию с управляющим имением, со списком избранных гостей. Здесь же она почти лишилась превосходства, как если бы мы оказались на необитаемом острове. Я хотел раскрыть правду о женщине, которую она приняла под крыло, хотел всей душой, но из-за того, как тетя понемногу замыкалась в привычной самоуверенности, требовалось аккуратно подвести ее к теме.
— Моя дорогая тетушка, — начал я, — женщина…
И вдруг сама собой бросилась в глаза неуместность темы. Тетушка посмотрела на меня с интересом.
— Значит, ты получил мою записку, — сказала она. — Хотя не думаю, что ее могла принести женщина. Я дала строгие указания. Впрочем, здесь такие странные обычаи. И мадам — portière[40] — бывшая экономка мсье де Люина, у меня на нее влияния нет. Нелепо, но…
Похоже, старушка-экономка из принципа сама разносила письма. Не желала упускать чаевые — да и, надо прибавить, полиция была с ней накоротке. Им мог пригодиться подобный человек в районе мелочных и бесконечных заговоров.
— Я не о том, — сказал я, — я говорил о женщине, что зовет себя моей сестрой…
— Мой дорогой племянник, — прервала меня тетя с безмятежной силой, словно возвращалась к привычной теме, — я не могу… попросту не могу забивать голову твоими разладами с сестрой. Как я писала тебе в утренней записке, в этом городе считай мой дом своим. То, что ты поселился в гостинице, едва ли не оскорбительно. Мне говорили, ты даже… остановился в неподобающем месте… для члена нашей семьи.
Несколько секунд я хранил потрясенное молчание.
— Но, — вернулся я к обвинению, — это важно. Ты должна знать, что она…
Тетя вдруг расправила плечи и застыла. Я будто страшно погрешил против этикета.
— Если ее поведением довольна я, — сказала она, — того же я ожидаю и от тебя.
Она сделала паузу, словно довольная тем, что безнадежно лишила меня права голоса.
— Я не отменяю свое приглашение, — добавила она. — Знай, я хочу, чтобы ты перебрался сюда. Но ваши разлады должны прекратиться. Только на этих условиях…
Она говорила с таким видом, будто делала большое одолжение; будто верила, что я всю жизнь дожидался приглашения обратно в лоно семьи. А я — я даже почувствовал облегчение оттого, что никак не могу исполнить свой долг. Я и не хотел ничего говорить тете, не хотел разрушить все раз и навсегда. Что-то бы случилось; посвежел бы воздух, как после грозы; я бы понял, как мне быть. Но я боялся знания. В этой тьме свет мог означать бездну у меня под ногами. Я хотел, чтобы все шло своим чередом.
Тетушка вернулась к счетам — тем шестеренкам, благодаря которым без сбоев жили этчингемские имения. Этим она словно показывала, что я мало что значу в порядке вещей, как она его видит.
— Я бы хотела познакомиться с тобой получше, — сказала она, все еще не поднимая головы, — есть причины…
Вдруг мне в голову пришло, что она задумывается о завещании; что чувствует близость смерти; что у меня тоже есть права. Меня это не очень волновало, но мысль о том, чтобы стать наследником Этчингема… что ж, это дорогого стоило. Так бы я стал важнее для своей псевдосестры. Так бы я получил, можно сказать, отправную точку, чтобы приблизиться к ее идеалу. К тому же я чаще буду с ней под одной крышей, рядом с ней. Казалось, мне нужно так немного — это будет уже половина победы. Я обдумал и произнес слова благодарности.
Я так и не понял всех обстоятельств той сцены; так и не понял, правда ли тетя не знала, что моя сестра — вовсе не моя сестра. Это была женщина чудесного ума и полной беспринципности, хладнокровная и самоуверенная, что позволяло ей легко прерывать любые нежеланные откровения. Она, похоже, часто в этом практиковалась, хотя и не могу сказать, в каких обстоятельствах — может, затыкала несогласных в Англии.
Раньше я думал, что она знала хотя бы часть правды, если не всю; что бремя на ее душе — а оно все-таки было — заключалось в этом. Она дряхлела, дряхлела день за днем, и других причин для ее слов я не видел. Тетя производила такое впечатление, будто рассыпается — как минерал под невероятным давлением, кварц в дробилке; будто она глупеет и немеет, как под действием наркотика.
И неудивительно, если она действительно носила в себе такой немыслимый секрет. Порой я смотрел на нее и задавался вопросом: вдруг и она видит скорый приход неизбежного? Она была довольно ограниченна, но не так глупа, чтобы не разглядеть это, если бы оно предстало перед ее глазами. Собственно, подобная мысль всегда угрюмо маячит перед такими, как она, — перед ее классом.
Должно быть, именно это день за днем мало-помалу и давило на ее веки, углубляло дрожащие морщины ее непроницаемого лица. Было в ней некое одинокое величие, пафос последней из рода, из сословия; ощущение покорного ожидания потопа, прислушивания к неизбежному звуку — шуму хлещущей воды.
Каким странным было то время, что я провел у них дома; более чем странным — мертвящим. Дом производил на меня необыкновенное действие, что, возможно, соответствовало расчетам моей «сестрицы». Позже она на это намекала — говорила, что дрессировала меня, чтобы я сыграл предназначенную роль и приблизил неизбежное.
Нигде я не испытывал такого острого одиночества, как там, — одиночества, что загоняло в глубь себя. Я сидел и работал в обшитых деревом просторных комнатах, очень высоко над улицей. Я писал серию
