Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад
— Мой дорогой друг… — начал я. Должно быть, он заметил перемену в моем голосе и взглянул на меня, вдруг воздев брови. — Вы знаете, что моя сестра собирается замуж за мистера Гарнарда?
— Что вы, нет, — ответил он. — Это… я слышал… — И начал рассыпаться в добрых пожеланиях.
— Нет-нет, — перебил я поспешно, — не в том дело. Но мне довелось узнать, что Гарнард планирует… хочет отмежеваться от вас в публичных вопросах.
На его лице появилось выражение смятения.
— Мой дорогой друг… — начал он.
— О, не подумайте, я не пьян, — горько сказал я, — но побывал за кулисами — и был там долго. И не мог… не мог позволить этому продолжаться, ничего не сказав.
Он встал посреди дороги и посмотрел прямо на меня.
— Да-да, — произнес он, — надо сказать… Но к чему это?.. Если бы я и мог вас выслушать — я-то отправиться за кулисы не могу. Быть может, мистер Гарнард во многом от меня отличается, но — вы же понимаете?.. — Он шел медленно, но теперь снова остановился. — Лучше вовсе выкинуть это из головы. Конечно, вы не пьяны; но в таких случаях наши руки связаны…
Он говорил очень мягко, словно не желал меня оскорбить, закрывая эту дверь. Он вдруг очень постарел и поседел на глазах. В пыльной живой изгороди показалась калитка, и он в раздумьях свернул к ней. Затем обернулся ко мне.
— Я и забыл, — сказал он. — Я же хотел дождаться здесь; я немного устал.
Он прислонился к верхней перекладине и погрузился в изучение шнурка своих очков. Я подошел к нему.
— Я знал, — начал я. — Знал, что вы не прислушаетесь… к подобному. Но у меня были причины сказать. Я считал, что должен. Простите меня.
Он посмотрел с таким видом, будто и забыл о моем присутствии.
— Да-да, — сказал он. — Я отношусь с определенным… не могу подобрать слово… скажем, уважением… к вашему решению и… и мотивам… Но, понимаете, есть, к примеру, мои коллеги. Не могу же я пойти к ним… — Он потерял нить мысли.
— Сказать по правде, — ответил я во внезапном порыве искренности, — я рассказал не по политической причине, а по личной. Я рассказал, потому что мог помочь вам — лично — и потому, что хотел бы… чтобы вы поборолись. — Я воспользовался ее же словами.
Черчилль взглянул на меня и улыбнулся.
— Благодарю, — отозвался он. — Наверняка, по-вашему, я уже считай что проиграл, — добавил он с каплей мрачного юмора, что был как час солнечного тепла в морозный день. Я не ответил. Чуть поодаль на дороге показался экипаж мисс Черчилль, искрясь на свету и поднимая облако пыли, что сливалось с шиповником живой изгороди с подветренной стороны.
— Значит, по-вашему, плохой из меня политик, — вдруг с улыбкой пришел к выводу Черчилль. — Уж лучше не говорите так моей тете.
Тем вечером я отправился с Черчиллем в город. Там меня не ждало ничего, но мне не хотелось думать. Хотелось побыть среди людей, человеческих толп, хотелось забыться, ошеломиться, не слышать ничего за гулом жизни, ослепиться огнями.
С нами в экипаже Черчилля ехали и другие: один местный депутат и один генерал оказались из моего района. Они полнились финансовыми скандалами и попеременно потчевали меня своими мнениями. Я заверил, что ничегошеньки не знаю, но тем больше они вытягивали из меня ответы.
— Все потому, что не надо складывать все яйца в одну корзину, — подытожил местный депутат. — У старомодных мелких предприятий хватает своих недостатков, но все-таки эти гигантские трасты… верно я говорю, генерал?
— О, совершенно с вами согласен, — рявкнул генерал. — И в то же время…
Так их голоса гудели, неразличимо сливаясь, даже успокаивая. Я словно слушал молотилку: одна протяженная нота, другая, и так далее, и так далее. Все видимое помутилось, слилось воедино.
Глава шестнадцатая
В Лондон мы добрались под вечер, в сумерках летнего дня. Спешка и суета приезда изменили настроение и направление моих мыслей. Задумчиво стоя перед дверью вагона, я почувствовал на плече дружескую руку.
— Займитесь этим, — произнес голос Черчилля. — Передайте все моим редакторам.
— Завтра же иду в музей, — ответил я.
От меня требовалось найти выдержки для «Жизни Кромвеля» — цитаты из брошюр, которых не оказалось под рукой. Он кивнул, быстро направился к своему брогаму, открыл дверцу и сел.
Я хорошо запомнил тот последний раз, когда его видел, — как склоняется, чтобы войти, долговязая и худощавая фигура, печально одинокая, печально отягощенная; хорошо помню блики на стеклах кареты — отражение мутного сияния голого лондонского вокзала; как кучер натягивал поводья; как наружу показалась худая ладонь — белый проблеск, — чтобы повернуть сверкающую ручку. Одно это движение говорило о человеке нечто сокровенное: робость ладони, как она мягко, неубедительно — чуть ли не философски — взялась за ручку. Удовольствие от дружеского веса на моем плече сохранялось еще несколько минут одиночества; этот вес словно снял с моих плеч другой. Ведь я боялся, что Черчилль охладел ко мне из-за моего неуклюжего откровения. Он ничего не сказал, его поведение ничего не сказало — но я боялся. В вагоне он сидел замкнутый, уйдя с головой в бумаги. Но одного прикосновения к моему плечу хватило, чтобы успокоить меня, хоть и не дать свободу для ответной импровизации. Оно хотя бы показало, что Черчилль не желает мне зла — иначе бы он ко мне и пальцем не прикоснулся. Возможно, он даже испытывал благодарность — не за услугу, а за само бесполезное доброжелательство. Как ни толкуй этот жест, а то был последний раз, когда он заговорил со мной; последний раз, когда дотронулся. И я любил его всем сердцем. После этого все понеслось стремглав.
В сравнительно бодром настроении я прошел несколько ярдов до клуба, планируя поужинать. Сбегая от одиночества, я подсел к лысому англо-индийцу со вставной челюстью, который всегда доводил меня своим занудством до припадков нервного возбуждения. Это был мой невероятно далекий дядя. Я его, как правило, избегал, а сегодня сам сел с ним ужинать. Это был человек нескончаемых и невероятно перевранных воспоминаний. На его память повлияло долгое проживание на болоте, где выращивали индиго, лишь очень редко прерывавшееся визитами в Англию.
Он рассказывал о моем несчастном отце и о моей несчастной дорогой матушке, о
