Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
— В письме говорилось, что миссис Невилл жива? — спросила Элизабет.
— Там говорилось именно то, что я сказала, слово в слово, — отвечала леди Сесил. — Зная об импульсивности сына, сэр Бойвилл поспешил приехать, чтобы помешать ему ворошить прошлое, связанное с этой несчастной дамой; ты сама видела, что у него не получилось, Джерард уехал, и одному Богу известно, что наплетет ему этот Хоскинс, чтобы обманом выманить вознаграждение.
Элизабет, впрочем, не была так уверена, что обещанные сведения окажутся совсем уж бесполезными. Это неудивительно, ведь ее более опытная и искушенная подруга расходилась с ней во мнениях касательно невиновности миссис Невилл, и к тому же эта история со всеми тайнами в ее глазах давно устарела, а вот для Элизабет была в новинку. Для леди Сесил то была повесть о мертвых и давно забытых; для Элизабет же она была полна живого интереса; ей передавался энтузиазм Джерарда, и она чувствовала, что его путешествие окажется ненапрасным и станет первым шагом на пути к разгадке, что прежде казалась недостижимой.
Через несколько дней от Джерарда пришло письмо. Леди Сесил его прочла и передала своей юной подруге. На конверте стоял штемпель Ланкастера.
«Мое путешествие пока не принесло плодов, — писал Джерард. — Этот человек, Хоскинс, уехал из Ланкастера и оставил записку с указанием искать его в Лондоне, но подобная небрежность, признаюсь, существенно охладила мой пыл. Ведь главной его целью должна быть обещанная награда, и, мне кажется, он приложил бы больше усилий, чтобы ее получить, если и впрямь считал имеющиеся у него сведения достойными того.
Выяснилось, что несколько недель назад Хоскинс приехал из Америки, куда эмигрировал двадцать лет назад из Рейвенгласса. Разве могли известия о той, кого я ищу, поступить из-за океана? Одна эта мысль приводит меня в смятение. Неужели он ее видел? Боже мой! Неужели она еще жива? Может, она поручила ему навести справки о своем брошенном ребенке? Нет, София, жизнью клянусь, этого не может быть; она мертва! Мое сердце слишком отчетливо твердит мне эту печальную истину.
Хочу ли я услышать, что она мертва? Моя дорогая, любимая мама! Даже если бы все обвинения против тебя были правдой, я все равно бы искал, где ты скрываешься, и попытался бы унять твои печали; где бы ты ни была, ты дорога мне, и я до сих пор считаю, что ты достойна любви больше всех в этом мире! Но нет, этого не может быть. Я чувствую — знаю, — что ее больше нет. Но когда это случилось, где и как? О, до чего же тщетны отцовские запреты! Я готов босиком взойти на вершину Анд, чтобы найти ответы на эти вопросы. Невыносимо ждать, пока я доберусь до Лондона и увижусь с этим человеком. Что он мне скажет? Боюсь, ничего! Как часто в минуты отчаяния или в миг, когда ко мне возвращается „ясность ума“, как сказал бы мой отец, я подозреваю, что не узна́ю ничего нового.
Милая Софи, ты же меня не подвела? Поведав своей прелестной подруге странную историю моих несчастий, ты не внушила ей сомнений в добродетели моей матери и научила ее скорбеть о ее судьбе? Я отчасти злюсь на себя, что возложил на тебя эту задачу. Ведь несмотря на твою доброту, я читаю твое сердце, моя мудрая сестра, и знаю, что ты не веришь в ее невиновность. И я тебя прощаю, ведь ты никогда не видела моей матери и не слышала ее. Если бы увидела чистоту и искренность ее взгляда и услышала сладкозвучный тембр ее голоса, она стала бы являться тебе днем и ночью, как является мне в облике безгрешного ангела. Я не могу простить отцу его обвинения; должно быть, у него самого злое сердце и потому он верит, что в ее природу проникло зло. Сколько лет ее бесхитростная душа была у него как на ладони! И пусть она не любила его и не восхищалась им так сильно, как ему бы хотелось, она никогда ничего не скрывала и не изворачивалась; он все это знал, хотя теперь отрицает то, что видел своими глазами, и предпочитает не замечать:
Смыкает веки с синими краями
И, чуя солнце царственное в Небе,
Взывает: „Где оно?“[17]
Искренность и открытое сердце являлись самыми главными ее характеристиками; на челе, в глазах, в жизнерадостном выражении лица, милой любящей улыбке и ласковом голосе отражались все ее бесхитростные чувства. Вот почему она вызывала такое обожание, и все, кто ее знал, это признавали.
Потому меня очень беспокоит, чтобы у мисс Фолкнер не сложилось неправильного впечатления. Я до сих пор вижу ее такой, какой увидел в первый раз: бледной, охваченной страхом, склонившейся над умирающим отцом; днем и ночью она заботилась о нем, забыв о себе. Она, любящая своего отца больше всего на свете, поймет меня лучше других. Она рассудит правильно; я в этом не сомневаюсь. Она одобрит мою настойчивость и разделит мои сомнения и страхи; разве я не прав? Спроси у нее: не слишком ли я самонадеян, не слишком ли на нее полагаюсь? Есть ли в мире хоть один человек, готовый присоединиться ко мне в моих трудах и моей вере? Я знаю, София, что ты не на моей стороне; я давно это знал, и мое разочарование уже притупилось, но оно возродится и ранит меня с новой силой, случись мне узнать, что я обманываюсь и Элизабет Фолкнер не разделяет моих убеждений, считая мои попытки бессмысленными и бесполезными. Я не нуждаюсь в ее жалости — мне достаточно твоей; сейчас меня радует мысль, что она понимает мои чувства. Невозможно выразить, как приятно мне от этой мысли. Она удваивает мое рвение и поддерживает меня во времена неопределенности; мне еще сильнее хочется обелить имя матери в глазах Элизабет, так как она не побоялась приобщиться к моим несчастьям. Я
