Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

Триумф! Само это слово повергает меня в глубины отчаяния — от мыслей о невинности и доброте к размышлениям о несправедливости, смерти или жизни, полной страданий. Прощай, моя дорогая София; я пишу это письмо ночью, а завтра утром еду в Лондон на почтовых. Я снова напишу, а может, мы скоро увидимся. Не отпускай мисс Фолкнер, пока я не вернусь; надеюсь получить от тебя несколько ободряющих строк».

Элизабет с интересом и удовлетворением впитывала каждую строчку письма, и от леди Сесил не укрылось, что лицо гостьи залилось довольным румянцем; она была этому и рада и не рада, так как хотела верить, что Элизабет излечит Джерарда от его донкихотской затеи, пробудив в нем чувства, которые будут соответствовать его пылкой натуре и вместе с тем заставят его забыть о бесполезных поисках; сосредоточиться на живых, а не мертвых и с живыми же искать счастья. Леди Сесил знала, что Джерард уже успел полюбить ее подругу; прежде он никогда не влюблялся, и нежность в его манере и восхищение, что вспыхивало в его глазах, когда он смотрел на Элизабет, свидетельствовали о зарождении страсти. Элизабет не так быстро поддавалась чувствам — или умела сохранять внешнее спокойствие, — но явно сопереживала ему весьма пылко и испытывала глубокий интерес ко всем его поступкам и словам: несомненно, в ней вспыхнуло священное пламя, что смягчает суровость жизни и наполняет мрачный и ненастный мир покоем и радостью. Вместе с тем Элизабет не пыталась удержать Джерарда от его мании, а, напротив, поощряла его, и леди Сесил это прекрасно видела; сев за ответное письмо, она попросила Элизабет добавить пару строк, и та написала:

«Благодарю вас за оказанное мне доверие; мало того, хочу сказать, что глубоко сочувствую вам и верю, что справедливость и правда на вашей стороне. Ждет ли вас успех или неудача, я признаю́, что вы правы в своих устремлениях, ваша цель благородна и священна, и, подобно вам, я лелею надежду, что все закончится оправданием невинно пострадавшей и вы будете вознаграждены за верность ее памяти. Пусть Бог благословит вас и дарует счастье, которое вы, безусловно, заслужили».

От Джерарда больше не приходило вестей. Леди Сесил строила предположения и догадки и нетерпеливо ждала. Они с Элизабет не могли говорить ни о чем другом. Приехавший из Америки человек заявил, будто знает что-то о пропавшей матери Джерарда, и этот странный факт стал плодородной почвой для теорий. Неужели миссис Невилл отвезли за океан? Казалось, что против ее воли совершить такое просто невозможно. Не на пиратском же баркасе, полном матерых преступников, готовых совершить насилие, ее перевозили? И не замуровали же ее в непроницаемых стенах крепости? Однако в ее судьбе было столько странного и пугающего, столько такого, что в обычных обстоятельствах было бы невозможно вообразить! В наши дни любовные трагедии переживаются менее явно; любовь убивает медленными невысказанными мучениями, червоточиной в груди, и скорее учит обманывать, чем побуждает к насильственным действиям; однако она правит сердцами мужчин так же безжалостно и деспотично и плодит столько же зла, разрушения и слез, как в прежние времена, когда в ее честь жестоко и бессмысленно истребляли огромное число людей. Прежде смертные охотно жертвовали жизнью, а не чувствами и наносили физические удары; ныне умирает сердце, а тело продолжает жить; несчастное существование тянется и после того, как всякая надежда и радость исчезнут. И все же любовь по-прежнему является основным законом, управляющим человеческой жизнью вопреки всем другим установлениям и правилам; а Алитея Невилл вполне могла возбудить пламенную страсть. Благодаря своей чувствительности она была способна на крепкую привязанность, но эта же чувствительность ослабляла механизмы ее души и повергала окружающих в трепет; ее дух усиливал блеск ее глаз и распространял вокруг нее особое очарование, пробуждавшее в каждом мужчине стремление служить ей. Казалось, именно ей посвящены строки Шеридана:

Нет лучше друга, чем старик, видавший свет,

Но для любви нет лучше времени, чем юность.

В том, что кто-то отчаянно ее полюбил, не было ничего удивительного, но чем она поплатилась за эту любовь? Разлукой с родиной и переездом за океан; печалью и одиночеством; тоской по потерянным детям; раскаянием, медленно терзающим ее сердце; существованием, тянущимся вопреки болезненным воспоминаниям, или безымянной могилой. Вот на какие мысли наводило письмо американца.

Наконец Невилл вернулся. Леди Сесил и Элизабет устремили на него взгляды, пытаясь прочесть в его лице, что тому удалось узнать. Однако лицо его было печальным. «Она жива, но навсегда потеряна», — решила леди Сесил. «Он оплакивает ее смерть!» — предположила упорствующая Элизабет. Сначала он избегал говорить на эту тему, и собеседницы не стали допытываться, но наконец воскликнул:

— София, разве тебе не интересно кое-что услышать? Неужели ты забыла о цели моего путешествия?

— Дорогой Джерард, — возразила леди Сесил, — если бы эти стены и леса обладали речью, они сказали бы тебе, что с момента твоего отъезда мы не думали и не говорили ни о чем другом.

— Она умерла! — выпалил он.

Ответом ему был испуганный вскрик. Он продолжал:

— Если все, что мне рассказали, — правда, моя милая несчастная матушка мертва; но это лишь при условии, что все, что я слышал, не является вымыслом и действительно что-то значит. Скоро вы обо всем узнаете; я хочу передать вам то, что мне сообщили. Печальная история — если это правда, если речь действительно идет о ней…

Эти обрывочные сведения раздразнили любопытство и интерес Элизабет и леди Сесил сверх всякой меры. Был уже вечер, и вместо того, чтобы продолжить рассказ, Невилл удалился в соседнюю комнату, открыл стеклянную дверь и вышел на свежий воздух. Стемнело, смутные очертания леса еле угадывались вдали, но на горизонте, где встречались небо и море, еще виднелась полоска света. София и Элизабет прошли за ним, подвинули стулья к открытому окну и взялись за руки.

— Что все это значит? — наконец спросила леди Сесил.

— Тихо! — шепнула Элизабет. — Он здесь, я видела его, когда он вышел на свет.

— Да, — услышали они голос Джерарда, хотя самого его в темноте не видели. — Я здесь, и сейчас я расскажу все, что узнал. Я сяду у ваших ног; дай мне руку, София, чтобы я чувствовал твое присутствие: слишком темно, я ничего не вижу.

Он не попросил Элизабет дать ему руку, но взял ее сам, положил поверх ладони леди Сесил и тихонько сжал обе.

— Я вас не