Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
«Избавиться от обузы! — возмущенно повторял он про себя. — Избавиться от Элизабет, от нежной привязанности, честности, верности! От самых трепетных сердечных уз, от утешения моей души! Сколько раз она спасала мою жизнь, сколько раз была моей единственной радостью! И вот, когда я готов был пожертвовать всеми дарами, считая себя недостойным ими обладать, я слышу, как самое благородное, самое щедрое на свете существо подвергается оскорблениям со стороны узколобого фанатика, полного низменных и отвратительных предрассудков! Какими ничтожными кажутся это богатство и красота вековых лесов, когда знаешь, что ими правит такой презренный человек!»
Размышления Фолкнера причиняли ему немало мучений; груз совести, казалось, придавливал его к самой земле. Он чувствовал, что рассуждения мистера Рэби отчасти справедливы: если бы Элизабет выросла на его попечении, в лоне религии, которая была тем более ценна в глазах его семьи, что католики подвергались гонениям, если бы разделяла их предрассудки и полюбилась бы им в силу привычки, то могла бы на что-то претендовать; но поскольку они ее не видели, не знали и их взгляды и чувства совершенно не совпадали, этого не случилось. Причина была в нем; ведь это он забрал ее в раннем детстве и решил связать свою несчастную судьбу с ее светлой долей; теперь он мог лишь раскаиваться в содеянном — и раскаивался, думая о Элизабет, глядя в будущее и размышляя о растущей привязанности между ней и сыном своей жертвы.
Но как поступить? Вызвать ее домой? Запретить видеться с Джерардом Невиллом? Необъяснимые запреты всегда кажутся несправедливыми, а если в сердцах влюбленных зародились сильные чувства, ничто не заставит их повиноваться. Может, все ей рассказать и надеяться на ее милосердие? Тогда он нанесет ей глубокие неизлечимые раны и вдобавок поставит ее в невыносимую ситуацию противостояния любви и долга; провоцировать в ее сердце подобную борьбу, причинять ей боль, заставлять пожертвовать собой ради него — гордость и привязанность не позволяли ему все это сделать. А как еще поступить? Сохранить нейтралитет? Позволить событиям идти своим чередом? Если все закончится так, как он предвидел — раз леди Сесил упомянула о браке, — он мог бы раскрыть истинное происхождение Элизабет. Если она выйдет за Джерарда Невилла, родственники с радостью ее признают, и тогда он может навсегда отойти в тень. Но прежде чем это случится, ему еще многое придется вытерпеть; постоянно слышать имя, при одном звуке которого он холодел; возможно, видеться с мужем и сыном той, кого он уничтожил, — при мысли о подобном становилось тошно, и он на время запретил себе об этом думать. Столкнуться с грядущими неприятностями ему придется не сегодня и не завтра; пока можно о них забыть.
На обратной дороге ему захотелось продлить путешествие, и он посетил Вестморлендские озера, раскинувшиеся на фоне горных пейзажей Дербишира. Мысль о возвращении домой его не радовала, поэтому он решил там задержаться и велел переправлять ему почту. От Элизабет писем не поступало уже несколько недель, и ему не терпелось скорее увидеть ее почерк; его переполняла страстная любовь к дочери, и, казалось, расставшись с ней, он лишится всех радостей жизни. Он называл себя ее отцом, и каждое биение его сердца подтверждало эту связь; ни один отец так не боготворил свое дитя. Ее голос, ее улыбка, ее прелестный любящий взгляд — где они были сейчас? Далеко, но ему прислали небольшую пачку писем, что могли на время заменить ее благословенное присутствие. Он с радостью взглянул на конверты, прижал их к губам и не спешил открывать, словно чувствуя, что не заслуживает счастья, которое они ему принесут, словно опасаясь не выдержать блаженства. «Я планирую с ней расстаться, — подумал он, — но все равно она моя, была моей, когда писала эти строки; она останется моей, когда я буду читать уверения в ее привязанности; эти маленькие запечатанные талисманы хранят часы восторга, и ничто в будущем или прошлом не сумеет их омрачить, хотя она наверняка упомянет имя Невилла!» При мысли об этом он похолодел и поспешно распечатал письма, готовясь к худшему.
Элизабет, кажется, почти забыла, с какой болезненностью Фолкнер однажды отреагировал на имя, которым она теперь так дорожила; когда она писала эти письма, ее мысли были по-прежнему заняты историей Джерарда; к тому же она получила от отца несколько посланий, в которых тот отзывался о нем с добротой, и решила, что можно упомянуть и об исчезновении матери Джерарда и его страданиях, о суде и жестокости сэра Бойвилла и, наконец, о данном еще в детстве обещании, которое Джерард лелеял все юношеские годы и теперь собирался исполнить, — обещании найти человека, ставшего причиной гибели его матери.
«Им движут не низменные побуждения, — писала она, — не месть, а самые чистые и благородные устремления. На ней лежит клеймо позора, а он хочет обелить ее репутацию. Когда я слышу, в чем ее обвиняют, в чем подозревают, я целиком на его стороне. Как горько знать, что твою любимую мать обвиняют в преступлении; единственное, что может облегчить эту боль, — вера в ее невиновность и возможность это доказать. Даст бог, у него это получится. Я никому не желаю зла, но все же хочу, чтобы беда настигла настоящего преступника, а не омрачала жизнь того, чья душа честна и восприимчива!»
«Так ты молишься в счастливом неведении! — подумал Фолкнер. — Пусть, пусть беда настигнет настоящего преступника; пусть тот, кого ты сама спасла от смерти, переживет страдания, в сравнении с которыми и тысяча смертей — ничто! Пусть будет так! Да осуществится твоя воля!»
Безудержный, как пламя, Фолкнер не останавливался; в его сердце вспыхнуло чувство, всепоглощающее, как огонь, и он понял, что медлить нельзя; никогда еще последствия его преступления не представали перед ним так явственно; избегая любых сведений о Невиллах, он не знал, что имя его жертвы обесчещено; он считал ее несчастной, но думал, что ее считают невиновной. Бедный погубленный ангел! Стало быть, ее святое имя заклеймено вульгарной толпой? И судьи постановили, что она недостойна? Могила, которую он сам ей вырыл, покрыта позором, а возлюбленный сын верит в ее добродетель и потому всеми отвержен? Неужто его трусливая ложь омрачила юность этого мальчика? Лучше тысячу раз умереть, чем нести такую ношу! Он во всем признается и предложит свою жизнь во искупление — чего же более?
И еще один мотив, который мог бы показаться более
