Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Он потерян навек, и сам явится в суд, и потребует наказать его за прегрешения. Он и так тянул слишком долго, теперь же мотивы скрывать преступление растаяли, как снег на огнедышащем вулкане. Неумолимая судьба в спешке хватала его за волосы и кричала: «Убийца, кровь пролей — тень Алитеи, прими свою жертву!»
Он немедля написал Элизабет и велел встречать его дома в Уимблдоне, а затем сразу направился туда сам. Увы, душевное смятение отразилось на его здоровье; проехав несколько миль, он слег и три дня лежал прикованный к постели, мучаясь от лихорадки. Он думал, что умрет и его тайна умрет вместе с ним. Однако кровопускание помогло сбить жар, и Фолкнер, несмотря на слабость и головокружение, вопреки советам врача продолжил путь домой; слабый, изнуренный, он чувствовал себя другим человеком, жизнь утратила для него всякое очарование, всякую привлекательность, и остался лишь один долг. Прежде он жил вопреки той цепи последствий, что всегда соединяет с грехом боль, и вопреки Провидению, которое не допустит, чтоб невинные оставались оклеветаны. Теперь последствия его настигли и пришло время терпеть наказание, только в этот раз карой должна была стать уже не внезапная славная смерть или погибель от своей же руки, как он желал когда-то в неистовом порыве, а медленный скрежет железных колес судьбы, которым предстояло размолоть его в пыль.
И все же сердце, несмотря на страдания, согрелось чем-то вроде удовольствия, когда через три дня изнурительного пути он подъехал к дому, где надеялся встретить Элизабет. Он сомневался, что найдет ее там; он просил ее вернуться, но она могла написать и попросить отсрочку. Однако она оказалась дома — приехала два дня назад и с нетерпением его ждала. Как приятно слышать любимый голос, приветствующий нас по возвращении домой! Он дарит нам вторую жизнь: мы живем не только в собственном теле, которое постоянно с нами, но и в сердце тех, кто находится с нами в разлуке и думает о нас, ради нас существует, а затем полнится теплой радостью, встретившись с тем, кого так долго ждал. Во всем свете не было у Фолкнера никого дороже Элизабет. Себя он ненавидел, свое прошлое, настоящее и будущее презирал, смотрел на них с укором, печалью и зловещим предчувствием худшего; но, глядя на свое приемное дитя, такое светлое, прекрасное, неиспорченное, саму ласку и невинность, свидетельство его самых благороднейших чувств и оплот надежд, он чувствовал, как сердце лучится от счастья при мысли обо всем, чем она для него была.
И все же радость омрачали сомнения: что, если она изменилась? Если в ее сердце зародилась любовь к другому, она могла его отвергнуть; изобильный и щедрый фонтан, питавшийся от собственного источника, мог смениться спокойными водами, что уже не пополнялись и не били через край. Мало того, она любила Джерарда Невилла, сына его жертвы, чью жизнь он разрушил и кто наверняка стал бы его презирать и научил бы Элизабет тому же. Фолкнер похолодел, представив, что таким образом потеряет единственное существо, которое любил.
Увидев ее, он совладал с этими чувствами. Когда она бросилась ему в объятия и с пылкой нежностью выразила радость от встречи, то показалась ему счастливой. Но, увидев следы страданий на его челе, упрекнула себя за то, что отсутствовала так долго, и пообещала никогда больше не разлучаться с ним на столь длительный срок. Ее лицо и голос, которыми он так дорожил и все это время представлял лишь в воображении, оказались перед ним и подействовали на него как лекарство. Он постарался не выказать неловкости и на время изгнал свой страх; на несколько часов он позволил себе стать счастливым.
Вечер прошел в спокойной и веселой беседе. О друзьях, которых Элизабет оставила, не заговаривали. В первые часы, проведенные с отцом, она о них забыла, но, когда упомянула свой визит, Фолкнер сказал: «Давай поговорим об этом завтра, а сегодня будем думать только о себе». Элизабет это немного обидело, ведь за последние несколько недель судьбы ее друзей и чувства, которые они у нее вызывали, стали частью ее самой, и ей было больно ощущать, что между ней и Фолкнером теперь существует такая пропасть и он совсем не интересуется тем, что для нее представляло самый живой и насущный интерес. Однако она сдержала разочарование: вскоре он познакомится с ее новым другом и, узнав о его привязанности к несправедливо обвиненной матери, наверняка ему посочувствует и так же, как она, горячо поддержит стремление ее оправдать. Но пока она подчинилась желанию отца и они стали говорить о краях, где вместе побывали, и обсуждать свой прошлый опыт и связанные с ним чувства и взгляды; они разговаривали как в былые времена, прежде чем стороннее влияние потревожило мир, в котором они существовали лишь друг ради друга, отец и дочь, и не проявляли интереса ни к чему вокруг.
Не было в целом мире ничего чище и совершеннее их привязанности; их сердца сроднились так, что не описать словами, и всякий, кто испытал такое родство — с родителем или с другим человеком, — знает, что это и есть чистое счастье. Они не притворялись, не выбирали слова, между ними не существовало взаимного стеснения; безоговорочное доверие друг к другу побуждало бесстрашно высказывать все, что на душе, а взаимное сопереживание и честность успокаивали и дарили удовольствие, наполняли и радовали душу. Фолкнер сам поразился согревающему чувству счастья, охватившему его несмотря ни на что; он поцеловал и благословил свое дитя, и Элизабет легла спать, а он ощутил благодарность за ее любовь, вновь убедился во всех ее достоинствах и еще отчаяннее возмечтал никогда с ней не расставаться.
Глава XXV
Наутро Элизабет проснулась с чувством истинного счастья, которым полнилась душа. В ее сердце пробуждалась юная любовь, ускоряя биение и придавая мыслям легкость и радость. Она не питала ни сомнений, ни страхов, ни даже надежд и не понимала, что истинной причиной благодарного чувства счастья является любовь; именно любовь заставляла ее сознаваться небесам и самой себе, что все в
