Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов

Старшая сестра залюбовалась им. Круглое лицо Абая было без единой морщины. К его мужественному облику очень подходили тонкие черные висящие усы. И негустая темная бородка, изящно подстриженная, не портила его. В пору своей мужской зрелости Абай был красив, это был джигит, невольно притягивавший к себе взоры.

Макиш стала спрашивать, что это за «горькая, неизбывная тоска» терзает сердце брата, просила быть откровенной с нею.

Легкая бричка катила по весенней степной дороге, кучер погонял тройку рыжих лошадей, брат и сестра вдруг оказались наедине - и настала редкостная минута им поговорить друг с другом, раскрывая всю душу.

Абай сидел рядом с сестрой, одинаково покачиваясь вместе с нею на неровностях дороги, и, устремив свои глаза к далекому ровному горизонту, вспоминал о давней чудесной мечте, которой не дано было сбыться. Вспоминал о стихах, которые так легко и просто приходили к нему в те дни любви. Вспомнил ночной праздник девушек в ауле Суюндика, их веселые игрища возле качелей.

Тогда они с Тогжан, раскачиваясь вдвоем на качелях, вместе спели чужедальнюю песню «Топайкок» - «Статный конь». И сейчас Абай, вместо ответа на вопрос сестры, начал негромким, проникновенным голосом петь на мотив «Топайкок», стараясь вложить в песню всю свою отчаянную, неуемную тоску по Тогжан. И удивленная Макиш, затаив дыхание, прослушала и эту песню.

Сияют в небе солнце и луна -Моя душа печальна и темна. Мне в жизни не сыскать другой любимой, Хоть лучшего, чем я, себе найдет она...

И пусть любимая, забыв любви слова, К моей тоске и верности мертва, Унизит, оскорбит меня без сожаленья, -Я все стреплю - моя любовь жива...

Абай замолк, опустил глаза. Лицо его заметно побледнело. Он давно уже не находил никакого исхода, никакой отдушины своей неизбывной тоске - только в песне, только в стихах.

Макиш ничего не знала о тайной любви Абая. Старшая сестра, не ведая, насколько это серьезно и трагично для него, стала у него домогаться с обычным женским любопытством:

- Не поняла я. А кто эта «любимая», кого ты имеешь в виду, братец?

Абай лишь грустно усмехнулся и ответил сестре:

- Ты не знаешь, кто такая любимая? Ну ладно, скажу тебе, Макиш, айналайын. Любимая - это человек, который загнал в твою душу, словно занозу, неизбывную боль по себе.

- А мне казалось, братец, что любимой называют супругу, спутницу по своему очагу.

- Ты что, Макиш, не про Дильду ли говоришь?

- А про кого же еще? Конечно, про нее.

- Ойбай! Создатель! При чем тут Дильда, дорогая Макиш? - с досадой, едва сдерживая себя, воскликнул Абай.

Старшая сестра смущенно уставилась на него, обернувшись к нему на сидении брички. С неловкой улыбкой отведя глаза, молвила сдержанно:

- Апырай, мои слова, похоже, задели тебя за живое. Прости. Но разве Дильда в чем-то провинилась перед тобой?

- Ни в чем Дильда не провинилась. И я не виноват в том, что спел песню о своей мечте. Ты говоришь о Дильде - да разве может быть мечтой супруга, которая родила уже четверых детей?

- Оу, разве она виновата, что родила тебе детей?

- Не виновата! Дети хорошие. И она хорошая мать. Это моя спутница по очагу, как ты говоришь, с которой меня свели мои родители. Вот и вся правда. Только и всего! Ну и если говорить всю правду, душа моя не пылает огнем любви к супруге. И никогда не пылала. Она остыла еще задолго до того, как могла бы запылать! И вот перед тобой душа, рано остывшая, ни к кому больше не устремленная. - Так закончил Абай, и больше ничего не хотел добавить. В коляске настало молчание, брат и сестра ехали дальше, не разговаривая.

Растянувшись по дороге, словно некий кочевой караван, длинная вереница повозок, верховых на лошадях, двухколесных арб, стала вдруг сплачиваться теснее. Видимо, впереди движение замедлилось.

Такежан ехал верхом рядом с муллой Габитханом, Жума-гулом и Ерболом, с ними рядом скакал его нукер по имени Дархан.

В часы прощания с отцом Такежан был молчалив и сдержан. Он, разумеется, не представлял всей меры трудностей долгого путешествия отца через множество разных стран, как представлял Абай, но и Такежана тревожила неизвестность. И, выезжая из города, он стал спрашивать у Габитхана, насколько опасна для старого отца эта поездка. Жизнерадостный, легкий в жизни Габитхан вовсе не намерен был запугивать Такежана, и он постарался все обрисовать в самом лучшем виде. Мол, начало пути будет пролегать по тем местам, где живут одни казахи, а далее путь пройдет через страны, в которых не отказывают в помощи паломникам в Мекку. После слов муллы Габитхана Такежан заметно повеселел.

К среднему своему возрасту Такежан растолстел, выглядел массивным, полным сил и здоровья джигитом. Он любил соленую шутку, был человеком насмешливым и охочим на всякого рода кураж, розыгрыш, иногда не очень доброго свойства. Смолоду он любил подшутить над муллой Габитханом, чья наивность, доверчивость и, главное, не совсем хорошее владение казахским языком явились для Такежана благодатной почвой для шуток. Одаренный и остроумный рассказчик, Такежан сделал из татарина Габитхана что-то вроде второго ходжи Насреддина, рассказывая о нем по аулам самые невероятные историйки и байки, в которых мулла попадал в глупейшие, смешные положения, и все из-за своего плохого владения казахским языком.

Так, среди джигитов ходила байка, что Габитхан, увидев свою чумазую дочурку, воскликнул: «О, божественное создание,

дочь моя Фатима! Тебя что, жеребец потоптал и личико твое навозом испачкал?» Мулла Габитхан был известный щеголь и любитель всякой изящной мелочи, вроде редкостных поясов, с красивой отделкой ножичков, плеток с резными рукоятками из дорогого дерева и тому подобных вещичек. Несколько дней назад, по прибытии в город на проводы мырзы, у Такежана пропала его любимая камча. Нукеры Дархан и Жумагул обшарили весь дом бая Тыныбека, камчу не нашли. Такежан приказал нукерам ночью собрать все плетки джигитов, остановившихся в доме, и принести ему. Просматривая их, он увидел щегольскую, искусного плетения камчу, с красивой медной отделкой по рукояти. Плеть принадлежала мулле Габитхану.