Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Любила ли она Джерарда? Она никогда об этом не задумывалась. Она чувствовала, но не анализировала свои чувства. Элизабет была создана для любви. Ее энтузиазм придавал возвышенность всем чувствам; ласковый нрав наделял их теплотой. Она любила Фолкнера с такой искренностью и нежностью и вместе с тем с такой отчаянной пылкостью, что ее невинное сердце не могло представить более абсолютной силы и нежной привязанности, чем та, в которой она ему поклялась. Вместе с тем она чувствовала разницу между глубокой преданностью тому, кого называла и считала своим отцом, и фонтаном живых, счастливых и всепоглощающих эмоций, которые вызывал в ней Невилл. Фолкнеру она служила и посвятила всю жизнь; заботилась о нем, как мать о ребенке; одной его улыбки и ласкового слова было достаточно, чтобы ее тревожное сердце успокоилось, а его беды она оплакивала с искренним сочувствием.
Но чувства к Невиллу скорее представляли собой искреннюю связь двух умов. Фолкнер был угрюм и всецело поглощен собой. Элизабет жалела его, но не могла утешить. С Джерардом все было иначе. Ей удалось пробудить в его душе неведомый прежде источник сопереживания и унять терзавшую его меланхолию. Раньше он вынужден был контролировать поток своих чувств, но рядом с ней не сдерживал порывы сердца, тянувшегося к общению с другим, дорогим ему существом. Все в нем вызывало у нее восхищение и приязнь. Его поэтичная натура рождала увлекательные и разнообразные суждения и идеи. Он познакомил ее с творчеством поэтов родной Англии, о которых она прежде ничего не знала, и открыл ей новый восхитительный мир. Из всех английских бардов Элизабет читала только Шекспира и Мильтона; Джерард дал ей книги классиков — Чосера и Спенсера — и более современных Поупа, Грея и Бёрнса. Вдобавок он показал ей сочинения молодой плеяды поэтов-романтиков. Он также стал ее музыкальным наставником: Элизабет была талантливой пианисткой немецкой школы, но он дал ей почувствовать простую радость песенной музыки и баллады Мура, в которых поэт, «со стихом бессмертным слив змеею вьющийся мотив»[25], добился, что слова и музыка стали неотделимы друг от друга. Ах, как счастливы они были в Оукли! Каждый час проходил в удовольствиях зарождающейся страсти, о существовании которой она раньше даже не догадывалась, — а теперь все это потеряно навсегда! Осознавать эту печальную истину и не оплакивать утрату было невозможно. Элизабет велела себе казаться веселой, но в часы одиночества грусть неизбежно ее настигала. Ей казалось, будто мир из подобия рая превратился в край мук и разочарования, где лишь тот, кто жертвует собой, достоин самоуважения, а долг и счастье существуют по отдельности, не являясь больше единой целью, к которой нужно стремиться.
От этих мыслей ее спасало общество Фолкнера. Она так горячо его любила, что забывала о личных бедах, и рядом с ним не думала даже о Невилле. Ее привязанность к благодетелю не была стоячим водоемом, не питалась воспоминаниями, которые хранились в глубине памяти и не выходили наружу, — нет, то был свежий ключ бьющей через край любви, питавшийся лучшими свойствами человеческой природы. Благодарность, восхищение и сочувствие не давали ему иссякнуть — как источнику вечной жизни.
На пятый день после того, как Фолкнер во всем признался, она, как обычно, отправилась на верховую прогулку, предаваясь размышлениям; ее попеременно охватывали возбуждение, уныние и печаль — все чувства, вызванные ее необычными и неприятными обстоятельствами. Она вернулась домой, надеясь, что компания Фолкнера поможет утихомирить мятежные мысли и на время забыть о молодом друге, ведь при виде исхудавшей согбенной фигуры своего благодетеля и его благородных черт она всегда преисполнялась стремления посвятить ему судьбу и сердце. Даже назвав его архангелом, «чей блеск небесный омрачен»[26], мы не смогли бы отдать должное его удивительной наружности; таким архангелом он был тринадцать лет назад в Треби, но кротость и доброта, развившиеся в нем благодаря смягчающему влиянию Элизабет, его натренированный годами интеллект и способность управлять внешними проявлениями страстей изменили лицо, которое теперь выражало мягкость и добродушие в сочетании с меланхоличной задумчивостью и рассеянной, но не угрюмой серьезностью; совокупность качеств, привлекавшая интерес любого наблюдателя. С тех пор, как он во всем признался Невиллу, бросил жребий и отдался на милость судьбы, объявив о решении искупить вину, к этому выражению добавилось кое-что еще: на смену обычной меланхолии пришло благородное смирение и спокойная возвышенная сдержанность, а страсти души, что прежде обезображивали его прекрасные черты, теперь оживляли их красотой ума, и Элизабет, глядя на него, испытывала одновременно нежность и восхищение.
Итак, ей не терпелось увидеть его милое лицо и услышать голос, который всегда ее очаровывал и заставлял забыть печали. Но, к своему разочарованию, она не обнаружила Фолкнера в гостиной; ей также показалось, что мебель в беспорядке и кое-где даже опрокинута; на ковре виднелись следы грязных ботинок, а на столе лежало незаконченное письмо, поверх которого было брошено перо, оставившее кляксу на бумаге. Элизабет растерялась, но тут вошел слуга и сообщил, что хозяин уехал и дома ночевать не будет.
— Не будет ночевать? — воскликнула Элизабет. — Но что случилось? Кто приходил?
— Двое мужчин, мисс.
— Мужчин? Джентльмены?
— Нет, мисс, не джентльмены.
— И отец пошел с ними?
— Да, мисс, — ответил слуга, — он пошел с ними и не взял карету, а уехал в наемном экипаже. Велел передать вам, мисс, что напишет письмо и сообщит, когда его ожидать.
«Странно, очень странно!» — подумала Элизабет. Она не понимала, отчего ей так тревожно, но ум охватило беспокойство; она чувствовала себя брошенной и одинокой, а когда наступил вечер и сгустились тени, то даже несчастной. Она бродила по комнатам и выглядывала в окна; дул холодный восточный ветер, и все равно она вышла в сад; она не находила себе места и все сильнее волновалась. Что же такое могло произойти, что Фолкнер уехал? Напрасно она пыталась догадаться. Самым вероятным объяснением было, что он получил сообщение от ее родственников. Тут ей в голову пришла одна мысль; она вернулась в дом и вызвала слугу. Из-за кочевого образа жизни у Фолкнера не было постоянного слуги, который сопровождал бы его давно, но Томпсон, что служил у них сейчас, был добрым и порядочным человеком. Он сочувствовал молодой хозяйке и посоветовался с ее горничной, как себя вести в столь неприятных обстоятельствах; решили пока молчать о случившемся, чтобы Элизабет сама все узнала из письма хозяина.
