Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

— Скажи честно, ты не догадываешься, по какому делу уехал твой хозяин?

Слуга растерялся, но поскольку Элизабет не имела опыта перекрестного допроса, она сама стушевалась и добавила второй вопрос, не дав возможность ответить на первый; дрожащим голосом она произнесла:

— Ты уверен, Томпсон, что он уехал не на поединок? Не на дуэль?

Слуга просиял.

— Нет, мисс, он совершенно точно уехал не на дуэль; за ним приходили не господа.

«Тогда не буду терзаться догадками, — подумала Элизабет и отпустила Томпсона. — Видимо, он уехал по делам. Завтра я обо всем узнаю».

Но наступило завтра, а потом и послезавтра, а Фолкнер не писал и не возвращался. Как свойственно тем, кто обещает себе больше не строить догадки, Элизабет все время пыталась угадать причину длительного отсутствия Фолкнера и его странного молчания. Может, он уехал, получив сообщение от Невилла? Что, если за ним послали, чтобы он указал точное расположение могилы своей жертвы? Такое объяснение казалось вероятным, и мысли Элизабет перенеслись на одинокий берег; она представила печальное последнее пристанище прекрасной и любимой Алитеи. Неужели Фолкнер и Невилл встретятся там, где она похоронена? Не ведая, что происходит, она блуждала в лабиринте мыслей; с каждым часом ее беспокойство усиливалось. В течение нескольких дней она никуда не выходила, только в сад, так как боялась, что новости появятся, как раз когда она отлучится; но ничего не происходило, тайна становилась все более загадочной и мучила ее сильнее.

На третий день она больше не смогла выдержать напряжения, приказала запрячь лошадей в карету и сказала слуге, что поедет в город навестить адвоката Фолкнера и спросить, что ему известно. Она не сомневалась, что Фолкнер занедужил, но где он и как он сейчас? Ей стало невыносимо при мысли, что он лежит больной вдали от нее, возможно покинутый всеми; она винила себя за бездействие и решила не успокаиваться, пока не увидит отца.

Томпсон не знал, что сказать; он колебался, умолял ее не ехать; правда грозила сорваться с губ, но он боялся признаться во всем Элизабет. Та заметила его смятение; тысяча страхов пробудились в ней, и она воскликнула:

— Какое страшное событие ты от меня скрываешь? Признавайся немедленно! Боже правый, почему ты молчишь? Отец умер?

— Нет, мисс, никак нет, — ответил слуга, — но хозяина нет в Лондоне; он уже далеко. Слышал, его увезли в Карлайл.

— Увезли в Карлайл? Но почему? Что это значит?

— Против него выдвинуты обвинения, мисс, — продолжал Томпсон, спотыкаясь на каждом слове. — Те люди, что за ним приходили, — они арестовали его за убийство.

— Убийство! — отозвалась Элизабет. — Так, значит, они сражались на дуэли? И Джерард мертв?

Не в силах больше видеть ее несчастное лицо, Томпсон все рассказал.

— Не было дуэли, — ответил он. — Речь о деле многолетней давности; убийство дамы, кажется миссис или леди Невилл.

Тут Элизабет улыбнулась — страдальчески, но искренне: она обрадовалась, что ее худшие опасения не подтвердились, ведь это обвинение не показалось ей серьезным; впрочем, улыбка стерлась с ее лица, когда она представила бесчестье и стыд, связанные с подобным процессом; вообразила, как Фолкнера увезли из дома и поместили за решетку, заклеймив печатью позора. Пережив подобный удар, слабый ум бывает оглушен, однако сильный начинает делать то, что необходимо, и успокаивается, услышав призыв мужаться. Элизабет могла бы заплакать, припомнив прошлые беды или думая о будущих, но когда необходимо было решать и действовать, на нее всегда снисходило спокойствие; тело ее словно становилось крепче, глаза полыхали живым огнем, а лицо лучилось благородной и гордой уверенностью в своих силах.

— Почему ты мне раньше не сказал? — воскликнула она. — Какое безумие тобой овладело, что ты держал меня в неведении? Сколько времени мы потеряли! Вели готовить лошадей! Я немедленно выезжаю; я должна присоединиться к отцу.

— Но он в тюрьме, мисс, — ответил Томпсон. — Прошу прощения, но перед отъездом вы должны посоветоваться с кем-то из друзей.

— Это я сама решу, — ответила Элизабет. — Не мешкай; и так из-за тебя потеряли много времени. Но слышишь колокольчик? И что это, колеса? Возможно, он вернулся!

Она бросилась к двери, надеясь увидеть отца; открылись ворота в саду, и вошли две дамы; в одной Элизабет узнала леди Сесил, и через миг добрая подруга заключила ее в объятия. Элизабет расплакалась.

— Как вы добры, как великодушны! — воскликнула она. — И вы же принесли хорошие новости? Отец освобожден, все снова хорошо?

Глава XXXVIII

Семейство Рэби следовало рассматривать как неделимую единицу, ведь все его члены руководствовались общим чувством и действовали в соответствии с общим принципом. Они были католиками и никогда об этом не забывали. Миссионерская деятельность не являлась их задачей; напротив, они старались не допускать в свой круг чужаков и никогда не переставали помнить, что их вера была древнейшей в этих краях; свою преданность устоям предков они воспринимали как привилегию и отличие куда более почетное, чем благородное происхождение. Поскольку они жили в окружении протестантов, которых считали своими врагами, целью их существования было поддерживать незапятнанную честь; каждый из членов семьи должен был добиваться блага и славы для всего рода, пренебрегая личными интересами и индивидуальными привязанностями. Легко предсказать, к чему привела такая система. Простые радости — трудовые заслуги, счастливый дом, гармоничный семейный союз, в котором улыбки блестят ярче золота, — все это было неведомо Рэби, и все это они презирали. Они безжалостно топтали юные сердца и губили хрупкие надежды без капли раскаяния. Дочерей по большей части ждал монастырь; сыновья отправлялись служить за границу. Впрочем, не стоит винить одних лишь Рэби в таком положении дел: еще несколько лет назад английские католики не имели доступа к службе и карьере в родной стране.

Эдвин Рэби пал жертвой этой системы. Его просвещенный ум томился в оковах, но, отрекшись от веры, он стал изгоем в родной семье. Он был родительским любимчиком и главной надеждой, а стал позором семьи. Его имя не упоминали; его смерть сочли за счастье — семья наконец избавилась от бесчестья. Среди Рэби его жалела лишь жена старшего брата Эдвина: она ценила его таланты и добродетели и питала к нему искренние дружеские чувства, но тоже от него отреклась.

Предрассудки ожесточили ее от природы доброе и благородное сердце, но, хотя она действовала в соответствии с семейными принципами, лучшие ее чувства при этом страдали. После смерти Эдвина ее взгляд немного прояснился; она начала подозревать, что человеческая жизнь и мучения заслуживают большего