Искупление - Элис МакДермотт

Элис Макдермотт

Искупление

Absolution by Alice McDermott

Copyright

Андрей Бондаренко, макет, дизайн обложки, 2025

«Фантом Пресс», издание, 2025

Посвящается друзьям моей юности

Нам боль земли освобождает взгляд…

Зигфрид Сассун, «Прощение»

Но как бы я хотел, чтобы существовал тот, кому я мог бы выразить всю свою горечь[1].

Грэм Грин, «Тихий американец»

Часть первая

В те дни коктейльным вечеринкам не было конца. Когда их устраивали утром, мы называли их пикниками, но это все равно были коктейльные вечеринки.

Ты не представляешь, как мы жили в те дни. Женщины, я имею в виду. Жены.

По утрам я обычно принимала ванну и потом до самого ланча ходила в халате: читала, писала письма домой – аэрограммы на тонких голубых бланках, которые складывались хитроумным образом, свидетельство того, думаю я теперь, какими экзотическими казались тогда расстояния.

Я красила ногти, сочиняла милые благодарственные записочки, которыми мы постоянно обменивались, – почтовая бумага с моими новыми инициалами, заказанная к свадьбе, старомодные чернила, изящные обороты, вкрапления французского, россыпь восклицательных знаков. Над головой вращается вентилятор, сквозь решетчатые ставни в полумрак комнаты уже прокрадывается жара, благовонная палочка на комоде источает пряный запах сандала.

Поздний завтрак в гостях, или лекция, или прогулка по шумному рынку, затем – после дневной дремы – опять ванна, влажные волосы выбиваются из-под шапочки для душа, липнут к шее. Облачко талька. Сидя в полотенце, я уже снова чувствовала, как пот покалывает кожу. Пудра, румяна, помада. Затем хлопковые трусы с высокой талией (надеюсь, ты смеешься), внушительный хлопковый бюстгальтер, пояс для чулок с ромбом из блестящей эластичной ткани посередине. Щелчок подвязок. Чулки, которые сперва надевали на руку и разглядывали на просвет, носок, пятка и верх уплотненные.

Подвязки мы застегивали осторожно. Натянешь чулок слишком сильно – и поползет стрелка.

Ты не представляешь, какие домыслы могла повлечь в те дни стрелка на чулке: женщина пьяна, неряшлива, несчастна, ей безразлична карьера мужа (и даже он сам), ей не терпится уехать домой.

Комбинация, затем платье-футляр – белые подкладки на крошечных английских булавках под мышками, – затем туфли, украшения, капелька духов. Когда я спускалась в этом коконе из одежды на первый этаж, у меня кружилась голова. Питер, мой муж, ожидал меня в гостиной – чисто выбритый, элегантный в костюме из легкой ткани, белой рубашке и тонком галстуке, с первым бокалом в руке, сам уже слегка пришлепнутый жарой.

А девушки, попадавшиеся нам на улицах, или встречавшие нас на порогах домов, или мелькавшие на периферии зрения в белых аозаях – безмятежные, невесомые, прекрасные, – были похожи на бледные листочки под жарким солнцем, подрагивающие во влажной тиши от невидимого ветерка.

Все началось на одном воскресном пикнике в первые недели нашей жизни в Сайгоне. Пикник проходил в элегантном дворике виллы недалеко от собора Сайгонской Богоматери. Чудесная улочка, засаженная тамариндовыми деревьями. Через несколько минут после нашего прихода я обернулась и увидела у калитки молодую семью, медлившую под водопадом красной бугенвиллеи, словно позируя для фотографии. Младенец на руках у стройной матери, а рядом дочка и высокий муж в светлом костюме – как я потом узнала, еще один инженер. Уже гораздо позже, десятки лет спустя, я спросила себя (подумать смешно), зачем во Вьетнаме понадобилось столько американских инженеров.

Мне тогда было двадцать три. Я окончила манхэттенский колледж Мэримаунт и год до замужества работала воспитательницей в детском саду при гарлемской приходской школе, но моим настоящим призванием, моей главной целью в те дни было стать подспорьем для мужа.

Так я это называла – подспорье. Так назвал это мой отец, когда взял мои руки, обтянутые белыми перчатками, в свои ладони, пока гости стекались в церковь в Йонкерсе. Мы с отцом сидели в комнате невесты – небольшом помещении в глубине церкви. Крохотное витражное оконце, низенькая скамеечка (видимо, для последней молитвы), коробка с бумажными платками (для последних слез), зеркало в резной оправе, два кресла с парчовой обивкой. Прохладный запах старого камня и свежих цветов из моего букета. Отец положил наши сплетенные руки мне на колени, и пышная тюлевая юбка подвенечного платья даже в тусклом свете поблескивала мелким жемчугом.

– Будь подспорьем для мужа, – сказал он. – Жемчужиной в его короне.

– Хорошо, папа, – ответила я.

* * *

Девочка, так прелестно позировавшая с родителями и маленьким братом, – это была ты.

Ей было семь или восемь, и, как и все мы, она пришла в лучшем выходном наряде – желтое, почти золотое платье со сборками на талии и фестонами на воротнике и рукавах. Одной рукой она, точно скипетр, прижимала к себе куклу Барби. До этого я, кажется, Барби не видела.

Когда семью представили – мой муж был с ними уже знаком, – я наклонилась к девочке и, как водится, стала расспрашивать ее о кукле. Если честно, я была только рада уделить ей внимание, изобразить добрую тетю.

Я еще не успела избавиться от своей жуткой застенчивости, но умела отодвигать ее в сторону – унимать дрожь перед рукопожатием, делать глубокий вдох, перед тем как заговорить. Я хотела быть подспорьем своему мужу, а все эти коктейльные вечеринки, и пикники, и званые обеды с дипломатами, и военными, и бизнесменами, и советниками всех мастей были важны для его карьеры – ведь, как выразился мой муж, так в Сайгоне делаются дела.

У девочки был тихий голос и хорошие манеры (она отвечала мне: «Да, мэм»), ожидавшиеся в те времена от всех детей. Детей должно быть видно, но не слышно. Показывая мне туфельки Барби – с открытым носом, на высоком каблуке – и красивое платье в цветочек, она почти шепотом объяснила, что Барби продавалась в одном лишь купальнике, но к ней можно докупить любое количество нарядов: коктейльные платья, форму медсестры и стюардессы, даже свадебное платье, стоившее – от непостижимости суммы она затаила дыхание – пять долларов.

Девочка достала из сумочки, которую держала на локте, крошечный буклетик с иллюстрациями всевозможных нарядов для Барби.

Тут к взрослой беседе, проходившей у нас над головами, присоединились двое мужчин, вытесняя меня, как мне это виделось, из общего круга. Мне не хотелось отворачиваться от