Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров
— Что ж, доктор, — проводив пассажира взглядом, повернулся к Вайсмюллеру капитан, — готовьте своего пациента к выписке.
Судовой врач умял большим пальцем табак в обугленной чашечке трубки, привычно сунул изгрызенный мундштук в угол рта и чиркнул спичкой.
— Даже не подумаю, — сказал он, энергично раскуривая трубку. — Этому пациенту уже нужен не столько врач, сколько охранник, а это не моя специальность.
— Вот как? — удивился капитан. — Он так быстро оправился? Да вы волшебник, доктор! Откровенно говоря, я думал, что он не жилец.
Доктор пожал костлявыми плечами и окутался облаком вонючего дыма.
— Что значит «оправился»? — проворчал он. — Если понимать под этим словом способность кое-как передвигаться без посторонней помощи, то он действительно оправился. Моей заслуги в этом почти нет, просто у этого русского на зависть крепкий организм. Но он получил сильную контузию, так что об окончательном выздоровлении говорить еще рано. Возможно, последствия этой контузии он будет ощущать всю жизнь. И последствия эти могут оказаться таковы, что автоматически обесценят все усилия и жертвы, которые понадобились, чтобы его захватить. Увы, он может не оправдать надежд, которые, кажется, возлагает на него наш бравый бригаденфюрер. Боюсь, в этом случае ему не позавидуешь.
— Ему не позавидуешь в любом случае, — заметил капитан, — но мне лично его судьба абсолютно безразлична. Как, впрочем, и упования господина бригаденфюрера… Боцман! — громко крикнул он, углядев внизу, на палубе, знакомую коренастую фигуру, в таком ракурсе казавшуюся почти кубической. — Распорядитесь, чтобы пленного препроводили на берег и передали охране!
Убедившись, что Дейбель отправился выполнять приказ, капитан покинул мостик и скрылся в люке, ведущем в командный пост. Оставшись в одиночестве, доктор Вайсмюллер раскурил потухшую трубку, облокотился о перила и, с праздным видом поглядывая по сторонам, принялся мысленно сочинять длинное письмо жене, которая дожидалась его в далеком Гамбурге.
Узкую койку ограждали низенькие металлические перильца, на трубчатом поручне которых был защелкнут вороненый стальной браслет наручников. Второй браслет обвивал левое запястье Павла Лунихина — мера предосторожности, которая самому пленнику казалась решительно излишней. Даже имея полную свободу передвижений, бежать отсюда он все равно не мог, поскольку, судя по некоторым признакам, находился на борту той самой подлодки, которая уничтожила его катер. Впервые придя в себя и сообразив, куда его занесло, Павел какое-то время ломал голову, строя планы побега или диверсии, способной если не утопить это корыто, то хотя бы повредить его, сделав легкой мишенью для нашей авиации и торпедных катеров, более везучих, чем его «триста сорок второй». Думать было трудно — мешали тупая головная боль и накатывающая мутными волнами тошнота; впрочем, это мало что меняло, поскольку придумать что-либо конструктивное явно не представлялось возможным. Утопить подводную лодку, находясь на ее борту, совсем нетрудно при условии, что внутри нее, кроме тебя, никого нет. К сожалению, командир ТК-342 Лунихин в данный момент являлся пассажиром не «летучего голландца», управляемого бесплотными призраками, а боевой немецкой субмарины с полным экипажем. К тому же в его теперешнем состоянии любой из членов этого экипажа мог играючи скрутить лейтенанта Лунихина в бараний рог одной левой — разумеется, лишь в том случае, если бы упомянутому лейтенанту вообще хватило бы сил преодолеть расстояние, отделяющее его от железной двери каюты.
С момента того самого первого пробуждения в плену прошло несколько дней — сколько именно, судить было трудно, потому что краткие периоды бодрствования регулярно сменялись черными провалами полного беспамятства, о продолжительности которых ему оставалось только гадать. Он смутно осознавал присутствие врача, который делил с ним тесное пространство провонявшей дымом крепкого трубочного табака каюты, где на одной стене висела вырванная из какого-то журнала гравюра с изображением готического собора, а на другой — фотография белокурой грудастой немки в нижнем белье с кружевными оборками. Эта фотография не давала лежащему в полубреду Павлу покоя, и дело тут было вовсе не в кружевном белье и даже не в пышных формах, которые из этого белья выпирали, а в выражении густо накрашенного лица, которое казалось каким-то нечеловеческим — таким, какого просто не может быть у реальной, живой женщины.
Он старался не смотреть в ту сторону, но даже в беспамятстве чувствовал на себе тяжелый, неприятный, как прикосновение чьей-то липкой ладони, взгляд густо подведенных глаз.
Врач приходил и уходил, сопровождаемый облаком густого табачного перегара, — ощупывал ноющую голову твердыми холодными пальцами, делал перевязки, бормоча себе под нос что-то об унтерменшах с непробиваемыми черепами, шахматах и каком-то Вилли Штольце. Иногда он обращался к Павлу с вопросами; когда это случилось в первый раз, Лунихин едва не выдал себя, поддавшись простому человеческому побуждению ответить на заданный участливым тоном вопрос: «Ну, и как мы себя чувствуем?» В голове мелькнула продиктованная слабостью и явной безнадежностью положения мысль: может быть, к нему отнесутся мягче, если поймут, что он знает немецкий и, следовательно, может считаться культурным, образованным человеком?
Выручила, как ни странно, блондинка на фотографии: случайно взглянув на нее, Павел опомнился и проглотил уже готовое сорваться с языка: «Данке, герр доктор». Ему немедленно подумалось, что начальник особого отдела бригады с радостью отдал бы его под трибунал за это минутное желание понравиться фрицам и, главное, был бы абсолютно, на все сто процентов прав.
Вероятно, в тот момент по его лицу многое можно было прочесть и о многом догадаться, но доктор ничего не заметил: он смотрел поверх головы Павла, держа его за запястье и считая пульс. Он говорил с раненым, как ветеринар с больной коровой, и не ждал ответа, получив который, наверно, удивился бы не меньше, чем тот же ветеринар, с которым вдруг заговорила его рогатая пациентка.
Однажды вместе с доктором в каюту вошел человек в генеральском мундире с эсэсовскими петлицами — постоял, заложив руки за спину и качаясь с пятки на носок, пристально оглядел Павла с головы до ног, а затем молча повернулся на каблуках и вышел. Лунихин тогда решил, что это ему привиделось в бреду: ну откуда здесь,
