Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень
— Перестаньте мне говорить о потере Сталинграда! — возмутился он, когда начальник Упрвещснаба Карпинский докладывал о том, что с потонувшей баржи удалось извлечь и спасти двести тысяч пар обуви, которые предлагается отправить в астраханский тыл.
— Простите, товарищ главный интендант, — обиженно ответил Николай Николаевич. — Я просто сказал, что поскольку немецкие войска овладели центром Сталинграда...
— И что? — спокойно, но сердито перебил его Драчёв. — Это не значит, что они уже окончательно взяли город. Всем прекрасно известно, что Сталинград вытянут вдоль Волги на пятьдесят километров, и если сегодня немцы взяли один центр города, мы спокойно можем назначить центром любой другой район. Схвати змею посередине, она изовьется и укусит тебя. Судьба всей войны решится в Сталинграде, и это не подлежит никаким сомнениям.
Уверенность в скорой победе на Волге настолько в нем окрепла, что он даже черканул в Новосибирск: «Можете начинать собираться к скорому возвращению в Москву».
Арбузов написал ему: «Если Красная армия победит германскую в Сталинграде, то нам легче будет атаковать немцев здесь, под Новгородом», и Драчёв ответил: «Никаких если! Она победит, и твои питомцы станут бить врага на древней земле русской!» Это письмо от Василия Артамоновича оказалось последним. Прошел месяц, а он так и не ответил на следующие письма Драчёва.
В середине октября в Сталинграде развернулись самые ожесточенные бои за каждую улицу, за каждый дом, за каждый двор, за Мамаев курган, за Лысую гору, и если жители великой страны новое утро встречали с тревогой и болью, ожидая как победных, так и горестных сообщений советского Информбюро, то главный интендант РККА, услышав новости, удивлялся: «Как, еще не сегодня? Ну ладно, подождем до завтра».
С Северо-Западного фронта сообщалось, что войска 34-й армии перешли в наступление на Демянский выступ, и это утешало: какие уж тут письма, если его питомцы наступают, а Арбузов их поддерживает своей кормежкой. Только бы снова не лез с термосом по обстреливаемому полю, горячая голова!
В начале двадцатых чисел октября от жены пришло письмо с сообщением, что она уже уволилась с должности помощника начальника финансового отдела СибВО, вещи собраны, что с дочерьми ждут возвращения в Москву. И в тот же день позвонил Хрулёв:
— Подготовьте доклад об обстановке со снабжением Красной армии в Сталинграде, вечером мы с вами идем в Кремль на прием.
Казалось бы, конца не будет ожиданию этого «мы с вами», и вдруг глядь — вот уже и визит в Кремль остался позади, томительное сидение в приемной, где первым зашел в кабинет Верховного Хрулёв, а уже через десять минут, когда огромные напольные часы зазвенели десять по московскому времени, личный секретарь Сталина полковник Поскрёбышев, маленький, лысый, о нем говорили «ходячая энциклопедия», вышел из кабинета и пригласил:
— Генерал-майор Драчёв!
И Повелеваныч, волнуясь, будто доселе ни разу не видел Сталина, но памятуя поучения Гроссер-Кошкина, вошел с папкой под мышкой так, будто не на прием к вождю народа, а к парикмахеру, чтобы тот слегка подправил прическу. А правда ли, что вы уже вызвали в Москву из эвакуации свою семью? Правда, товарищ Верховный главнокомандующий. Значит ли это, что вы твердо верите, что сейчас под Сталинградом наступит переломный момент всей Отечественной войны? Я в этом убежден, товарищ Сталин. Но ведь немцы уже полностью овладели городом. Позвольте возразить, не городом, а лишь его территорией, поляки тоже владели Москвой, но Минин и Пожарский их вышибли из нее, французы тоже овладели Москвой, и к чему это привело? Но ваши убеждения основываются ведь не только на исторических аналогиях? Разумеется, товарищ Сталин, они основаны на глубоком анализе всей ситуации, включая сиюминутное положение дел в обеспечении обеих сражающихся армий, и я готов подробно доложить о том, чем обеспечена Красная армия и чем не обеспечен вермахт, оставивший значительное количество подземных складов, вырытых в степях между Волгой и Доном, в то время как наши склады на левом берегу Волги, несмотря на трудности при доставке через широкую реку, а также обильно оснащенные склады в Камышине и других секретных местах функционируют более мобильно; но дело даже и не в этом, а в том состоянии духа бойцов Красной армии, я бы даже привел слова Пушкина, «в остервенении народа». Да, я помню: «Гроза двенадцатого года настала, кто тут нам помог? Остервенение народа, зима, Барклай иль русский Бог?» Зима нам тоже поможет, товарищ Сталин, в степях под Сталинградом она лютая, а Гитлер, судя по всему, так и не выучил уроков Подмосковья. Стало быть, вы ручаетесь, что Главное интендантское управление подготовилось к контрнаступлению под Сталинградом? Головой отвечаю, товарищ Верховный главнокомандующий! А пепельница для курящих по-прежнему стоит на вашем столе? Разумеется, товарищ Сталин, в ней еще долго лежал пепел из вашей трубки.
Тут из ящика письменного стола вышла жестяная коробка с надписью «Edgewood sliced, pipe tobacco, Virginia best», открылась, из нее вкусно повеяло табаком и вишней, пальцы достали большую щепоть и окунули ее в чашу трубки вишневого цвета с белым кружочком: «Спасибо, товарищ Драчёв, за табачок и за ваше компетентное мнение о состоянии дел в Сталинграде, оно для меня очень важно, всего вам доброго, Повелеваныч».
И все? Уже кончилась аудиенция? Так быстро? Ждешь-ждешь чего-то, а оно вжик — и уже в прошлом, входили в десять, выходили, когда на часах стрелки показывали двадцать минут одиннадцатого, и вот начальник всего тыла и главный интендант едут по ночной октябрьской Москве, и теперь глазами воспоминаний глубоководный пинагор видит, что не только Хрулёв присутствовал при его разговоре со Сталиным, а весь Государственный комитет обороны иронично смотрел на главного интенданта. Ворошилов, протирал пенсне носовым платочком Молотов, как-то странно таращился Берия, дрыгал ногой Маленков — вот уж что категорически запрещает Гроссер-Кошкин! — добродушно улыбался круглолицый Щербаков, никакая война не помеха его полноте; и еще присутствовали двое, один из них,
