Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

Его всегда злило, когда вспоминал, как донской казак Возовсков, тогда еще, в первую Германскую, пел: «На редуте мы стояли три часа, пуля сыпалась, жужжала, как оса». Ибо осы не жужжат, а жужжат пчелы. А главное, каких только звуков не издает летящая пуля, но только не жужжит она по-пчелиному. Стрижом — да, свистит, бывает. Или ласточкой. Или будто вдоль по натянутой струне проведут лезвием ножа. А вообще, трудно с чем-то сравнить звук пули, не говоря уж о том, что чаще всего она вовсе бесшумно летит, словно летучая мышь. Особенно — твоя. Свою пулю никогда не услышишь, которая тебя ранит или убьет. Это всякий знает, в том числе и Арбузов, переживший несколько ранений. Лишь в нынешней войне пока, слава богу, не обозначился. Хорошо бы и на сей раз пронесло.

Итак, Суворов... Но, думается, не только он, а и всякий полководец, великий или малый, понимает необходимость правильного и своевременного приема пищи. Горячее питание на фронте дают в часы предрассветные или послезакатные, остальное время боец пользуется сухим пайком: хлебом, салом, консервами, подножным кормом. Так положено по уставу, и так правильно.

Вот и сейчас опытный повар старался до рассвета достичь наших позиций. Он думал о молитве «Отче наш», с которой когда-то в детстве родители приучали его к посещениям церкви. Там человек просит у Бога о прощении прегрешений, об избавлении от искушений лукавого, но прежде всего — «хлеб наш насущный даждь нам днесь», ибо без хлеба насущного трудно не грешить и не впадать в искушения, трудно бороться. То есть он, повар Арбузов, является мостом между Богом и человеком, и по этому мосту доставляется хлеб наш насущный.

Поначалу Василий Артамонович, имея копченую свиную грудинку, намеревался затеять гороховый суп. Его не все одобряют, поскольку у многих суп-горох пробуждает музыкальные способности, но пища эта основательная, достаточно и равномерно снабженная жирами, белками, углеводами и имеющая хороший калораж. Сытость от нее вязкая и продолжительная, держится в человеке крепко. По мнению Арбузова, ничто так не утешает проголодавшегося воина, как полный котелок наваристого горохового супа, выполненного по всей строгости рецепта. Даже пустой, без мяса и жира, он способен поддержать силы, а уж если в нем много говядины и разваренная до изнеженного состояния грудинка, то это не еда, а настоящая симфония хорошего композитора!

Но суп — жидкость. На передовой нужно что-то потверже. Хороша гречневая каша, разумно облагороженная тушенкой, тоже занимающая долговременную позицию в животе. Великолепен рис, и можно бы сделать настоящий плов по-самаркандски.

И все же особым почтением пользуется гуляш-макалка, а суп — если пули пробьют термос, то, как ни затыкай, он больше чем наполовину вытечет, в то время как макалка лишится лишь трети своей составляющей.

Гороховый суп хорош, если следом за ним идет второе блюдо, а гуляш — верный друг, он являет собой соединение первого и второго блюд. И сейчас, двигаясь через простреливаемое поле, добрый повар чувствовал, что рядом с ним не термос с бездушной смесью горячих компонентов, а живое существо и хороший собеседник, столь же сильно взволнованный тем, чтобы быть доставленным на позиции целым и невредимым. «Ну что, гуляш, доберемся мы до ребят?» — «Доберемся, кашевар!»

Слово «кашевар» Арбузов почему-то считал обидным, как если бы писателя назвать писакой или бумагомаракой, хирурга — мясником, художника — мазилой, поэта — рифмоплетом, пожарного — топорником, а журналиста — щелкопёром. Да, повару приходится почти всегда, кроме супов и вторых блюд, варить разные каши, но ведь не только ими ограничивается его искусство. Почему-то ресторанного повара кашеваром не назовут, а фронтового — трудягу и профессионала — запросто.

А самая худшая несправедливость, что у многих неискушенных советских людей образ повара сложился негативный: эдакий жирдяй, уплетающий во все рыло, и, пока собственное брюхо не наполнит, к приготовлению пищи не приступает. И даже приворовывает и куда-то там перепродает. Хотя куда он может перепродать, одному черту известно.

Взять хотя бы Арбузова, он, конечно, не скелет, но и не толстяк, вполне подтянут, жировая прослойка минимальная и возникла лишь потому, что приходится постоянно снимать пробу и вдыхать калорийные испарения. Ему что, нос затыкать? Он даже пригарок, вполне пригодный для поедания, не делит с Никитиным, а отдает желающим бойцам, и те охотно его употребляют, поскольку пригарок у Арбузова не черный и горький, а представляет собой хрустящие вкусные коржики, порой даже вполне похожие на блины. Обычно субтильный Никитин предварительно тщательно моет ноги, залезает в котел, соскребает со стенок сей отход производства, и Арбузов угощает любителей, при возможности сдабривая маслом или топленым салом. А заметьте, нигде в инструкциях не сказано, что пригарок обладает собственной ценностью и обязан распределяться среди поставленных на довольствие. Ни в конституции, ни в уставе про пригарок вообще нигде не упоминается.

Вот еще интересное выражение. У них в полку, да и во многих подразделениях Красной армии принято говорить о павших иносказательно и именно с точки зрения питания. Если кто-то погиб, часто о нем с тяжелым вздохом так и говорят: «Снялся с довольствия».

Поскольку словообразование носит ироничный оттенок, его охотнее применяют к немцам. Говорят, прицелившись: «Ну-ка, снимем этого фрица с довольствия». Или: «Волков сегодня молодец, двух гансов с довольствия снял».

«Впрочем, друг мой гуляш, гансами их уже не называют, более популярным стало слово “фрицы”». Арбузов недавно вычитал в «Красной звезде», что это слово имеет следующее происхождение: сами немцы так называют тех, кто отправлен на Восточный фронт. План нападения на СССР имеет название «Барбаросса». Этого средневекового германского военачальника звали Фридрихом, а уменьшительно — Фриц.

Тут мысленную беседу с гуляшом прервал звук, ужасный для сердца старшины Арбузова. «Пробоина!» — бросился он к термосу, ожидая увидеть дырку, сквозь которую вытекает вкуснейшая подлива. На сей случай у него был заготовлен патрон «Маузер», чтобы вовремя заткнуть им дырку, соответствующую распространенному немецкому калибру 7,92.

— Слава тебе госссп! — обрадовался он, увидев лишь глубокую царапину, а не проникающее ранение. Груз оставался невредимым.

Повар полежал немного, отдышался, перевесил рюкзак на грудь, термос с помощью лямок надел на спину, а брезентовые салазки сложил и поместил между спиной и термосом.

— Вот так, — прокряхтел Арбузов, лежа лицом в сторону немцев, заслоняя термос собой.

Стрельба не прекращалась, и фронтовой повар почуял еще пару пуль, беззвучно пролетевших неподалеку.