Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Нашлись люди. Деловые. Прогрессисты! Христианская демократия — как же я обожаю этот оборот! Христианская демократия! Ну, объясни мне, профессор Рихтер, как может христианство быть демократическим? Что, заповеди голосованием принимают? Если большинство — за, так мы и ближнего, и дальнего возлюбим? А ну как — против? Не пройдет поправка? Как демократия может быть христианской? Голосуем, исходя из принципа «подставь вторую щеку»? Славно! А рынок-то как же? Рыночек ваш любимый: как с ним быть? Возлюби ближнюю кормушку и дальнюю кормушку возлюби тоже! Телевизор включи: там христианские демократы новых правых костерят. Пусть лучше придут «зеленые»… А новые левые еще хуже правых. Их сейчас от новых правых не отличить. Только анархия спасет!

Кристоф впал в бешенство, привычное для анархиста состояние. Настроения менялись у Кристофа легко — от мрачного молчания переходил к язвительной полемике и немедленно затем впадал в ярость.

— Вот была в Западной Германии христианская демократия, а в Восточной был казарменный социализм. Вроде бы ничего общего! Объединили. Почему, если социализм объединяется с демократией, получается война, ты не знаешь?

— Не знаю, — сказал Рихтер. — Объясни мне, если ты понял.

— Как же это неприятно! — Кристоф юродствовал. — Мирно все жили, оружием торговали, наркотики поощряли, социалистов поприжали — но ведь не задушили же! Демократия и рынок. Ах, как же так вышло, что война отовсюду лезет?

— Война?

— Фашизм в тебе, фашизм во мне! Рассовали по томам библиотеки. Разобрали на отдельные предложения. Строчку туда, строчку сюда.

Он прав, подумал Марк Рихтер. Говорит анархист просто, но точно говорит. Любая социальная конструкция рассыпана внутри библиотеки; и фашизм тоже здесь; чтобы фашизм заново собрать, надо полчаса, не больше.

— Зло уничтожить нельзя, — сказал Рихтер. — Фашизм присущ человеческой природе, как жажда управления и власти. Во мне он есть, я ведь жил постыдно. Но его стараются спрятать. Понимаешь, Кристоф, — терпеливо объяснял Марк Рихтер, но объяснял он это самому себе, — ты язвительно высказался по поводу «христианской демократии», я оценил. Но это не языческая демократия, которая судила Сократа. Здесь слабым дают пособия, а старикам пенсии. Запад многого добился.

— Пыль в глаза, — сказал анархист Кристоф. — Мы все уши развесили. Богатые добрые нищим пособия дают! Оказалось, мы — одна семья! Мы — один народ! И дурачки вроде меня поверили! Но тут вот какая ловушка: социализму государство-то не нужно! Социализм — ведь это ступенька к коммуне, или не так? А здесь — государство укрепляли и укрепляли. И меня даже уверили: без государства и справедливого социализма нет!

— Социализму государство нужно временно, — поправил Рихтер.

— Временно — это как раз самое долгое! Факты, они такие: из временного социализма низов сделали базис для бесконтрольной власти. Я им верил. Экологию спасали! Теперь «зеленые» за атомную бомбу и за НАТО. Шлюхи! — Кристоф повернулся к полячке и сказал: — Пардон, мадам! Слово грубое. Прошмандовки. Вы уж меня простите. А хотите вежливые слова… — анархист широко зевнул, — тогда — к профессору.

Кристоф неожиданно выдохся, словно выпустили газ из воздушного шарика. Сник, сел в вольтеровское кресло. Зевнул во весь зубастый рот.

— Устал я; не лектор. Все просто, Рихтер. Пойми ты ради бога и студентам передай: без разницы — «настоящий» социализм или нет, «настоящая» демократия или нет. Просто ведь все: в России было равенство, а на Западе — выборы сильнейшего на рынке. Две составные части фашизма разделили. Этим вот разделением мир и спасался. Верили, что идет соревнование. Нет общей концепции угнетения. А теперь все заодно и против нищих. Нас спасет коммуна и анархия.

— Я всегда думал, — медленно сказал Рихтер (а Кристоф тем временем расположился в вольтеровском кресле, перекинул костлявые ноги через подлокотник и шевелил пальцами ног в рваных носках), — что главная проблема Запада — это навязанная связь демократии и рынка. На долгие десятилетия это было мотором коррупции: лидер рынка становится лидером демократии.

— Коррупция — это пустяки. Устал я. — Кристоф указал на спящую девочку. — Вот ребенок правильно поступает. Спит. И мне спать пора.

— Я думала, вы про Донбасс расскажете, — сказала полячка.

— Вон, профессора слушай. На Донбасс он поедет, романтик. И не знает сам зачем.

Все стараются объяснить войну словами из старого словаря, но старые слова не годятся. Всегда та же самая ошибка, думал Рихтер. Всякую войну надо объяснять заново.

— У меня нет ответа, — искренне сказал Марк Рихтер. — Когда уезжал из Оксфорда, не думал, что поеду в Донбасс. Чувствую, что так правильно.

— Только ты объяснить себе не можешь, почему так вышло.

— Не могу, — сказал Рихтер. — Я не люблю Донбасс.

— Никто не любит.

Рихтер повторял про себя то, что говорили многие из его былого окружения. Его способность анализировать притупилась от собственных страхов.

Донбасс никто не любил. Украинцы ненавидели шахтерский район Украины, где жили русские, за предательство «незалежного» государства, а русские презирали жителей Донбасса за эгоизм. Из-за этого шахтерского района Россия вступила в войну; так во всяком случае считали русские граждане. Уже и шахты эти проклятые никому не нужны, и производство давно уже встало, а люди все дрались за обладание черной землей. С тех пор как шли бои, это пространство издевательски именовали Бомбас. Бомбили район, потому так и прозвали. И люди, населяющие Донбасс, симпатий не вызывали: пьянь и рвань. «А, вы про Бомбас», — устало говорили демократические граждане и устало смеялись. Бомбас всем надоел. Может быть, не стоило отделяться? Может быть, они сами виноваты? Человек сам хозяин своей судьбы, если вдуматься.

Восемь лет подряд украинская армия обстреливала город Донецк, потому что украинские солдаты имели право стрелять в этот город — и отрицать их право на обстрел собственного города не мог бы ни один международный трибунал: сепаратисты, поддержанные имперской Россией, заслужили свою участь — они сами стреляли в ответ. Как посмели отъединиться? Как посмели разорвать отношения с Украиной? Украинские пушки (то есть английские и французские пушки) являлись пушками справедливости и возмездия. Каждый снаряд, направленный в Донецк, вразумлял агрессора: не бери чужое! Каждая мина напоминала: знай свое место! Каждая пуля ввинчивала в голову врага: эту землю, этот кровавый Бомбас, нам Россия подарила вместе с фабриками, заводами и людьми — и не смей касаться этих подаренных территорий, имперский оккупант! Наказывали не собственно империю — как ее, подлую, накажешь? — но наказывали пиратский анклав, сто квадратных километров территории, именовавших себя «республикой» при империи. В этой войне громогласно утверждался крепостной принцип: людишки приписаны к земле, а земля, согласно бумажке, стала украинская, стало быть, имеется законное право стрелять. Ах, вы теперь считаетесь республикой?

Они были