Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор
Россия использовала существование этих людей как предлог, чтобы начать войну — все в мире это знали, это понимал и Рихтер, и сами люди Бомбаса тоже знали, что живут в качестве предлога для вторжения в «незалежную».
Самый распространенный диалог (как правило, между представителями былых советских республик, но и шире — во всем подлунном мире) звучал так:
— Как вы считаете, все ли русские виноваты в этой войне?
— Все!
— Все русские — преступники?
— До единого!
И уж если абсолютно все русские виноваты в войне на Украине, то что сказать о населении Донецка, об этом племени отверженных и отпетых? Впрочем, они рождены рабами, это их судьба. Человечество прозрело: русская культура есть культура рабов. Прогрессивную мысль остановить невозможно, решено перетряхнуть всю историю, и вот уже свободолюбивый дискурс добрался и до Византии; стало модным бранить эту (однажды уже преданную Западом) державу. В Византии, как выяснили спустя шестьсот лет, жили одни рабы, сатрапы и базилевсы; от константинопольского православия и пошло все зло! И, уж если Византия нехороша, то что сказать о кровавом Бомбасе?
Рихтер рассуждать связно не мог. Он не мог предать свою любовь к Западу и свою горькую любовь к России. Он был классическим межеумком, не нашедшим свое место между двух лагерей войны.
Но в рассуждении о Донбассе ему не хватало важной детали; Марк Рихтер чувствовал, что упускает что-то существенное.
Кристоф дремал в кресле; бунтарь всхрапывал, задрав подбородок и кадык кверху, потом рывком просыпался и тревожно оглядывался. Рихтер решил, что ему снятся баррикадные бои.
— У сегодняшних бойцов поразительное свойство — отсутствие цели, — сказал Рихтер сонному анархисту. — Помните этих украинцев? Никто, кроме Мельниченко, не мог сказать, за что они сражаются. А Мельниченко говорил просто: сражаются, потому что обречены.
— Не знают они, — анархист зевнул, сквозь сон ответил, — ну, совсем не знают… Если припереть к стенке, скажут, что воюют за право быть свободными. А сами ездят на поклон к американцам. Такая вот свобода. Отсутствие цели… это скорее хорошо, — говорил Кристоф, зевая. — Потому что цель у всех одна — деньги. Так что, если цели нет, уже плюс. А знаете, что самое страшное? Через полгода все договорятся. Уже сейчас договариваются, проценты считают. А через полгода согласуют пункты. — Кристоф почесал живот, устроился в кресле поудобнее. — Американцы свою экономику спасут, русским какой-нибудь кусочек пирога отрежут. И мир успокоится. А что сто тысяч убили — так их пустили на удобрения.
Так и будет, подумал Марк Рихтер.
Кристоф потянулся, пошевелил пальцами в носках. Его огромные зловонные сапоги стояли подле кресла.
— Я тебе объясняю, Рихтер. Им тоже объясню. Вот чего Маркс хотел? Ну, сам подумай. Рабочим надо было дать классовое сознание, верно? Так это же страшно для буржуя, классовое сознание надо отменить! Вот рабочим и дали демократию — вместо классовой солидарности. А демократия — это что такое? Это семейное, национальное сознание. Народ — это семья, нам вдалбливают этот бред с утра до вечера. Его легче усвоить, чем солидарность трудящихся. Так и германский пролетариат использовали. А сейчас используют донецкий. То, что там от пролетариата осталось.
— Слишком просто, — сказал ему Рихтер. — Фашизм — это пирамида. Но пирамиду надо строить. Фашизм — это ретро-империя. Но надо припомнить старую империю.
— Ты думай, Рихтер. Глупости не повторяй. Разве демократия — это равенство? С чего ты взял? Вот берешь формулу французской революции и республики. Взял? Egalité из формулы давно убрали. Fraternité оставили. Liberté добавляют по вкусу. Совсем другая формула получилась. Демократия — это как раз и есть узаконенное неравенство в семье. Так вот из немецких рабочих сделали нацистов. По-твоему, почему Вальтера Ратенау убили? Рапалльский договор, он в чем состоит? Не задумывался?
— Я не знаю, Кристоф. В Оксфорде специализация узкая.
— Ландауэра знаешь?
— Нет, — сказал Марк Рихтер. Оксфордский библиотечный авторитет рассыпался. — Не читал.
— Рудольфа Рокера читай! «Национализм и культура»! А, что с тобой говорить. Только время тратить. И ты такой же, как все…
— А из русских рабочих как фашистов сделать? Из англичан? Из украинцев? Из них тоже делали фашистов после войны?
— Изо всех. Одноразовые люди. Я им все расскажу. Существует только одна война — классовая.
— Какой-то ты непоследовательный анархист. За борьбу классов выступаешь. Анархисты против классовой теории.
— Я, Рихтер, не в университете служу. Мне дела нужны. Оружие у рабочих уже есть. Мы, анархо-синдикалисты, стоим в первых рядах рабочих. Когда разобьем буржуев, организуем безклассовые коммуны. — Кристоф зевнул еще раз и заснул. Рухнул в сон, как срубленное дерево; сразу захрапел.
А Рихтер продолжал с ним говорить.
— Договорятся или нет (скорее всего, договорятся, ты прав), это не снимет основных вопросов. Ты не ответишь на эти вопросы классовой войной. Классовая война будет оперировать лозунгами «демократии», или я не прав?
Марк Рихтер говорил, а Кристоф уже спал.
Но полячка слушала внимательно. И спросила по-русски:
— Зачем в Донецк?
Смутьян храпел в дедовском кресле, цыганский ребенок спал на диване под низкой лампой — любимое место его брата. Полячка сидела напротив Марка Рихтера и говорила с ним по-русски.
— Почему решили ехать в Донецк, Марк? — повторила полячка по-русски.
Марк Рихтер решил не удивляться, помедлил и ответил тоже по-русски:
— Дед оттуда, был анархистом. Как и Кристоф. Знаешь про пятый год? Первая революция в России. Это надо знать. — С полячкой говорил как со своей студенткой. — Видишь ли, я никогда не думал про Донецк. Оказалось, есть вещи, которых нельзя избежать.
Полячка кивнула. В чертах молодой женщины лежала старость — Рихтер прежде счел это профессиональной усталостью от постов и молитв. Сейчас она сняла рясу и завернулась в широкий теплый платок; то был платок его матери, который по наследству перешел жене брата — оренбургский серый пуховый платок. В Израиль такую вещь не берут, слишком русская; уезжая, еврейка оставила платок в Москве. Полячка, видимо, нашла платок в одном из шкафов. Рихтеру было неприятно, что женщина самовольно открывает шкафы в чужом доме. В платке выглядела моложе; к тому же видны были ее ноги, тонкие щиколотки, круглые колени. Рихтер приглядывался к полячке и продолжал:
— Город был русско-еврейский. Пролетарский город,
