Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Нельзя ли покороче, Каштанов? — резко спросил Медный. — Старайтесь говорить по существу.

— Итак, британский романтик счел расстрел Парижской коммуны расплатой за наполеоновские войны. Кайзер и наградил. Британского ученого, — упрямо повторил Каштанов. — Тогда я заинтересовался книгами Карлейля о французской революции и Наполеоне. Мне важно было понять, в чем парадокс героя, революции и сверхчеловека.

— К делу!

Каштанов говорил медленно.

— Для Ницше цель развития мира — производство избранных. Коммуна равных ему отвратительна. Здесь ясно: Ницше презирает революцию. Но социалист Карлейль стирает грань между революцией и контрреволюцией. Интересно.

До сего момента профессор Блекфилд терпеливо слушал трюизмы Каштанова. Снисходительность, приобретенная в общении со студентами, доминировала в его поведении. Потерпим. Блекфилд разрешил себе лишь краткое замечание.

— Элитаристские взгляды Карлейля широко известны. Их отмечал еще Бертран Рассел. Сравнивал как раз с ницшеанством.

— Не правда ли? — подхватил Медный, который был рад прервать унылую речь аспиранта. — Довольно, Каштанов.

Профессор Медный ждать был не в состоянии: нарушение университетской субординации непереносимо. Однако Блекфилд положил коллеге руку на плечо: мол, момент сейчас особый, семья уходит из дома, покидает гостеприимный город.

— Можно считать, что революции — это вспышки неуправляемого гнева. Так считал Карлейль.

Капеллан Бобслей, слегка вздремнувший на руках Колина Хея (посещение паба давало себя знать), пробудился и согласно кивнул.

— В известной мере наша цивилизация — это цивилизация героев. Но можно не верить в отдельных героев, а ценить каждого человека, и тогда надо считать, что революция — это единый, через века идущий процесс освобождения. Именно общий процесс отвергает Ницше, Карлейль, и революцию ненавидит цивилизация.

— Интересно, как революция учитывает прогресс, — спросил внимательный Блекфилд.

— Объясню, — сказал Каштанов. С профессорами нельзя так говорить. Это знали все в комнате. Каждый, даже рабочий Колин Хей, поняли, что Каштанову в университете не место. — Объясню. Если смотреть на всю историю человечества как на путь к освобождению человека, то христианство тоже революция. От чего же освобождается человек? Маркс считал, что человек освобождается от «необходимости», освобождается от унижения труда. Ницше считает, что человек освобождается от мелкой морали ради морали сверхчеловеческой. Кто-то думает, что человека освобождает эволюция общественного договора: от одного общества к другому обществу — социальный договор включает все больше локальных прав. Но — и вот что я думаю! — Каштанов нахмурил свое серое морщинистое лицо, все в комнате смотрели на невежливого аспиранта с изумлением. — Если новый общественный договор содержит больше свобод для человека, то только потому, что созданы условия, чтобы человек не мог этими свободами пользоваться. Непонятно?

— Мне трудно уловить вашу мысль, — сочувственно сказал Блекфилд. — Непонятно.

— Общественные договоры — это договоры рынка, их заключает война. Но революция — это война бедняка, которую бедняк ведет против рынка. Война идет всегда: война — это мотор торговли. И революция идет всегда: перетекает от революции Французской к революции девятьсот пятого года, и так далее: потом к Февральской, потом к Октябрьской. Понимаете? Война и революция — это два противоположных потока.

На эту реплику — академически крайне недобросовестную — профессор Блекфилд не стал отвечать.

— Социальная революция, — продолжал Каштанов, — повторяет свои лекала всегда. Великая Французская революция сформулировала алгоритм. Давайте сравним. В той революции «конституционалисты» — это кадеты и октябристы Русской революции, а жирондисты — это русские эсеры и меньшевики. Ведь это так? Жирондисты — это мелкобуржуазная революционная мораль, верно? Правда зажиточных реформаторов… В точности как эсеры… Кордельеры и якобинцы — это большевики, а санкюлоты и первая коммуна — это анархисты, вы согласны? А вот большевики времен НЭПа — это термидорианцы. И теперь перейдем к Сталину. Сталин — это, безусловно, Бонапарт двадцатого века. Сталин — Наполеон; по всем статьям он Наполеон, приведший революцию к статусу империи с республиканской конституцией. Он — узурпатор имперской власти, его ненавидят, как ненавидели Наполеона. Ну, уж не за лагеря ГУЛАГа его не любят англичане. Они его ненавидят, как ненавидели Бонапарта: ненавидят за то, что он осмелился уравнять социализм с колониальными империями. Я угадал? — и Каштанов посмотрел на профессора Стивена Блекфилда и на капеллана Бобслея.

Каштанов даже не заметил, что все в комнате смотрят на него как на умалишенного.

— За что вы ненавидите Сталина? — спросил Каштанов профессора Блекфилда.

— Неужели вы, Каштанов, успели стать сталинистом? — спросил Медный.

Каштанов отмахнулся.

— Не говорите глупости! — на своего научного руководителя Медного мятежный аспирант и не глядел вовсе. — Наполеон проиграл. Сталин умер и тоже проиграл. Социализм разбит. И затем — реставрация. Пятая колонна интеллигенции, Ельцин, Горбачев и приватизация — это же реставрация Бурбонов. Согласны?

— А что же такое украинская борьба? — спросил Медный, гордясь тем, что нанес точный удар. Польский профессор гордился тем, что он, принадлежащий к униженной нации, некогда порабощенной Российской империей, сегодня уже стал англичанином, сегодня он диктует ненавистной России, как ей, постылой, себя вести. Профессор Медный насмешливо слушал монолог своего аспиранта. — Как вы оцениваете революцию Украины?

— В этом-то все дело, — сказал Каштанов. — Сам не понимаю… Мой близкий друг Мельниченко там… Сражается за революцию. А я не понимаю. Впервые слышу о революции, которую совершают во имя капитализма. Во имя прав трудящихся революция бывает. Революции анархистов — сколько угодно. Но революция во имя капитализма…

— И все-таки, как быть с революцией достоинства? С чем вы, Каштанов, сравните Украину? — спросил Медный. — В вашем анализе, — слово «анализ» профессор Медный уронил, как роняют использованный бумажный платок, — наблюдается просчет.

— Надо назвать. Украина — это Вандея.

Каштанов произнес слово «Вандея» буднично, как само собой разумеющееся, словно он извинялся за то, что очевидное надо объяснять.

— Но вы ведь это и сами понимаете? А я только недавно догадался. Украина — это Вандея России, всегда ей была, это принципиальная контрреволюция. Ну конечно же. Вандея.

— Ха-ха, — сказал Медный, приглашая присутствующих посмеяться над неграмотностью студента, — неужели? Значит, контрреволюция. А мы, наивные, здесь на Западе, мы считаем Украину революцией. Сожалею, что наши долгие беседы, видимо, были напрасны… Сегодняшний конфликт Российской империи и революции вы воспринимаете…

— Как восстание Вандеи, поддержанное монархиями всего мира.

Блекфилд развел руками.

— История — это сложнейший процесс, уважаемый Каштанов. Мне кажется, — профессор Блекфилд был деликатен, — мне кажется, не стоит спешить с обобщениями.

— Случилась контрреволюция, все радовались. И я тоже. Была в России приватизация, натуральная контрреволюция… А знаете, что странно? Контрреволюция победила и вдруг исчезла… убежала… сама… ее никто не прогонял… — медленно, подыскивая верные слова, сказал Каштанов. Он впервые говорил так свободно с