Вечный день - Юлиус Фучик

— Тебе плохо? — спрашивает Николай.

— У меня со вчерашнего утра крошки во рту не было… — признается Виктор. — Слушай, а что, если ты сбегаешь домой и принесешь хлебушка с брынзой? До твоего возвращения революция все равно не закончится.

— Тем более что я — барчук! — язвительно говорит Николай. — А если меня будут искать?

— Кому ты нужен?

Николай, пожав плечами, спускается по лестнице. Но на углу квартала, сразу же за турецкой баней, он видит высокую, стройную женщину — она шагает легко, чуть покачиваясь, распущенные по спине волосы золотом отливают на солнце. Русокосая! Он замирает от волнения и как завороженный идет за нею следом. Господи, до чего же хороша, как трепещет и переливается темно-оранжевый шелк ее платья, сколько неги в движениях! Позавидуешь тому, кто удостоится благоволения этой женщины! Но кто же он, ее избранник, кто этот счастливец? А что, если выследить ее? Но сегодня вряд ли подходящий день для этого. Разумеется, он будет идти за ней минут десять, не более, пока не налюбуется ею хоть издали. Хорошо, конечно, если ему выпадет счастье сделать «открытие» и развеять таинственность, которая окружает ее, в общем-то, одинокое существование. Только местная Дульцинея не проявляет особого желания чем-то его заинтриговать. Достигнув убогой улочки, тянущейся вдоль железной дороги и упирающейся в подножие Сарыбаира, Русокосая ныряет в какой-то двор. Но прежде чем захлопнуть за собой обшарпанную калитку, она задерживает взгляд на нем и, судя по выражению ее лица, что-то вроде вспоминает: губы ее приоткрываются — она уже готова поздороваться, но смущенно отворачивается.

На калитке жестяная табличка с надписью, сделанной старославянским шрифтом:

ПЕТЕР СТРАШИМИРОВ

художник-гравер

срочные заказы

Что ей здесь заказывать, Русокосой, почему она так по-свойски заходит в этот дом, словно бывала здесь не раз? Нет, спешить не надо, лучше подождать какое-то время. А чтобы не вызвать подозрений, Николай зайдет с другой стороны, поднимется на Сарыбаир и понаблюдает оттуда, сидя под акацией. А что особенного? Революция революцией, но Русокосая ведь тоже стоит внимания.

Примостившись на каком-то уступе, Николай откидывается назад, опираясь на локти. Его охватывает приятная дремота, ветерок ласкает горящие щеки. «Так и уснуть недолго!» — лениво думает он, стараясь не расслабляться. У него перед глазами — опять ночь, Крачунов, перестрелка, убийство Среброва. И голубые, такие невинные глаза полковника Грозданова. Начальник гарнизона собрался выходить из своего кабинета и строго бросает ему:

«Эй, парень!»

Николай пялит на него глаза, не соображая, что это за «парень», ему становится не по себе.

— Эй, парень!

Он открывает глаза. Напротив, из кустарника, кто-то машет ему, подзывая. Николай поднимается, нащупывает в кармане пистолет — мало ли что может случиться? — и, сделав шагов пять, замирает от изумления. Перед ним — глубокая, тщательно замаскированная траншея, а в ней установлена пушка, правда, из легких, с тонким, длинным стволом, обложенная уже привядшей зеленью. Возле орудия сидят четверо военных и с интересом наблюдают за ним, словно решая, приветить его или застрелить. Лица у всех напряженные, только старший по чину — он такой же молодой, как и остальные, — растягивает в доброжелательной улыбке пухлые, румяные, как у девушки, губы. И тут Николай замечает на пилотке красную звездочку, и а его сознании молнией сверкает догадка.

— Братушки! — кричит он.

И прыгает к ним в траншею, целует каждого и крепко обнимает. Советские солдаты более сдержанны, но улыбаются и говорят что-то на своем языке, похожем на болгарский и в то же время непонятном, угощают толстыми сигаретами в простенькой коробке, засыпают вопросами. Оказывается, это небольшой передовой отряд, здесь окопалась его артиллерийская батарея и уже готова открыть огонь по любой вражеской цели, какая появится на шоссе, — по танкам или бронетранспортерам.

— А что происходит в городе, нет ли в нем немецких войск? — спрашивает старший по чину.

— Какие там немецкие войска! — возмущенно замечает Николай, давясь от крепкого русского табака. — Их уж и след простыл, теперь мы хозяева положения!

Старший кивает и переводит сказанное солдатам. Те тоже кивают, и лица у всех становятся спокойнее.

— Народ засыплет вас цветами! — говорит Николай. — Все вас ждут, все надеются… Чего это вы зарылись, словно кроты, на этом холме? Снимайтесь!

Однако солдаты качают головами: нет, им приказано окопаться и ждать. Мало того, местное население не должно и подозревать об их присутствии.

— Война! — объясняет старший. Затем он снимает звездочку с пилотки и прикалывает Николаю к рубашке, приговаривая с улыбкой: — Болгары — братушки! Болгары — братушки!..

Тронутый до слез, Николай снова крепко обнимает его.

Старший вылезает из траншеи и вскоре возвращается с офицером, таким же молодым, как солдаты. Одна щека у него распухла, взгляд страдальческий — наверное, зубы болят. Поздоровавшись с Николаем за руку, офицер учиняет ему настоящий допрос, и делает это продуманно, методично, будто читает свои вопросы по какой-то невидимой книге. Солдаты притихли, стараясь не мешать. Сперва офицер спрашивает о немцах: есть ли они еще в городе, когда оставили его, переправлялись ли из Румынии какие-либо части, в каком направлении ушли; потом наступает очередь болгарских войск: сколько их, как они настроены, какое у них вооружение, стали бы они воевать против союзников, в частности против русских братьев; под конец речь заходит о населении: состав его, как жилось в годы войны, в чьих руках власть в настоящий момент.

— Я же вам сказал, — чуть ли не с раздражением говорит Николай. — Власть в руках Отечественного фронта, наша, значит, власть!

Но от его слов офицер не приходит в восторг. Приложив ладонь к отекшей щеке, он продолжает свое: что означает Отечественный фронт, какие партии в него входят, было ли какое-нибудь официальное заявление, поддерживают ли городские власти связь с Софией и так далее.

Наконец допрос заканчивается. Солдат протягивает Николаю фляжку, обтянутую ворсистым сукном — наверное, немецкий трофей, — и предлагает выпить. Николай немного отпивает; жгучее зелье перехватывает горло, он задыхается и кашляет, все смеются и покровительственно похлопывают его по плечу — что поделаешь, водочка крепкая. Перед тем как ему уйти, его предупреждают: чтоб никто не знал о том, что русские здесь, по крайней мере, до тех пор, пока танки не форсируют Дунай.

Николай словно на крыльях спускается с Сарыбаира, душа его поет — может, он и от водки захмелел. Новость о советских солдатах не дает ему покоя, он совсем не уверен, что сохранит ее в тайне. Конечно, не станет он трещать об этом на всех перекрестках, но друзья