Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

— Гляди, — сказал Павел, — принимай хозяйство.

Свищ легкой вихляющей походкой пробежал по причалу, взмахнув руками, ловко перепрыгнул на борт катера, деловито огляделся, ориентируясь на незнакомой местности, и безошибочно отыскал люк, ведущий в машинное отделение. Проржавевший люк открылся со второй попытки. «Все на сбор металлолома!» — задорным пионерским голосом выкрикнул Свищ и исчез в черном провале.

— А паренек смекалистый, — вполголоса заметил Прокл Федотович, протягивая Павлу кисет и газету с неровно оборванными краями.

— Там видно будет, — расплывчато отозвался Павел, отрывая от газеты кусок подходящего размера и деликатно запуская сложенные щепотью пальцы в кисет. — Слушай, Прокл Федотович… Ты ведь вроде в боцманах ходил? Ну так и давай, как говорится, по основной специальности…

— По материальной, стало быть, части, — сказал Свиридов, окинув стоящую у причала ржавую руину критическим взором. — Да, командир, работенки хватит.

Из машинного отделения высунулся Свищ. Его лицо и руки были основательно перемазаны черной смазкой и рыжей ржавчиной. Стоя по пояс в открытом люке, он ошалело поморгал глазами и, отыскав взглядом Лунихина, изрек:

— Мама дорогая!

— Что, моряк, сдрейфил? — спросил Павел с холодком в груди. Он никогда не был экспертом по части моторов, но разбирался в них достаточно хорошо, чтобы знать: некоторые поломки неустранимы.

— Да нет, почему, сделаем… — без особой уверенности в голосе ответил Свищ, а потом, немного подумав, поскреб в затылке испачканной пятерней и повторил: — Мама дорогая…

— Глаза тебе завязать? — заботливо осведомился боцман.

Свищ расплылся в широкой, немного смущенной улыбке.

— Не, Федотыч. Спасибо тебе, конечно, но там и так темно, как у негра в ухе, — ответил он под беззлобное ржание экипажа.

Павел снова оглянулся. Лейтенант Захаров несмело улыбался, явно будучи не прочь присоединиться к общему веселью, но побаиваясь ненароком сверзиться с высот своего исключительного положения. Сержант Волосюк жрал; колбаса у него кончилась, и он намазывал на хлеб американскую тушенку, выковыривая ее из жестяной банки остро отточенным финским ножом. Взгляд его при этом оставался взглядом пулеметчика Ганса, и Павел испытал острое желание как можно скорее привести катер в рабочее состояние и выйти в море — ну хотя бы для того, чтобы, улучив подходящий момент, воспользоваться отсутствием «перил» и тихо и незаметно уронить эту раскормленную гниду за борт.

На старом причале остро пахло недавно наложенной краской. Навеки, казалось бы, пришвартованный к нему списанный торпедный катер преобразился. Борта с наспех заделанными пробоинами и вмятинами маслянисто поблескивали свежей шаровой краской, болезненного крена на борт как не бывало. Из открытого люка машинного отделения доносились гулкие, лязгающие удары металлом о металл и звуки матерной перебранки, вполне, впрочем, беззлобной. На спущенных с борта прочных пеньковых веревках висел одетый в водолазный скафандр без шлема и свинцовых галош рулевой Васильев — орудуя скребком, очищал днище, доводя его до немыслимой зеркальной гладкости. В ледяных водах Заполярья подводная часть корабля почти не обрастает ракушками, не то что в теплых южных морях, где это происходит едва ли не быстрее, чем сержант Волосюк поглощает продукты питания, но командир «штрафного» ТК Лунихин не хотел понапрасну рисковать. Как бы ни старался Свищ (оказавшийся, к слову, действительно очень неплохим мотористом, необразованным, но чувствующим двигатели, по его собственному выражению, нутром), сделать из груды ржавых железок новенькую судовую машину он не мог. А значит, каждый лишний миллиграмм сопротивления на квадратный миллиметр поверхности мог сыграть в судьбе катера решающую и, увы, нехорошую роль.

Прибрежные сопки пестрели темной зеленью хвойных лесов и пятнами не до конца растаявшего снега, в ложбинах между ними все еще лежал холодный студенистый туман. Он был мутно-серый, и небо тоже было сероватое, низкое, не то чтобы пасмурное, но какое-то тусклое, неясное, будто задернутое грязной кисеей. Низко над сопками, стрекоча слабосильным мотором, прошел почтовый У-2; со стороны расположенной неподалеку, за мысом, базы торпедных катеров доносились слабые отголоски транслируемого по радио концерта по заявкам военных моряков.

В машинном отделении перестали браниться и греметь железом. Из люка, как чертик из табакерки, ловко выпрыгнул Свищ, чумазый, вот именно как только что отошедший от котла с недоваренными грешниками молодой черт. Усевшись на краю, он помог выбраться наверх боцману Федотычу, который, за неимением другого занятия и ввиду важности порученного Свищу дела, добровольно вызвался ему помогать. Расположившись на перекур, эти двое затеяли неторопливую беседу, такую мирную, словно это не они минуту назад крыли друг друга на чем свет стоит самыми последними словами. Насколько мог разобрать Павел, боцман объяснял мотористу, по какой такой причине на торпедных катерах не бывает «перил», то бишь лееров, — Свища этот вопрос по-прежнему волновал, поскольку, впечатленный прозвучавшей из уст все того же Федотыча краткой лекцией о рекомендуемой продолжительности купания в здешних водах, он вовсе не горел желанием очутиться за бортом. «Торпеды, — попыхивая самокруткой, терпеливо втолковывал боцман, — торпеды уходят в воду прямо с борта, какие тут могут быть перила? Что же, ты еще и калитку для них прикажешь сделать?» — «Это что же получается, — наполовину в шутку, наполовину всерьез возмущался Свищ, — торпеда, что ли, главнее человека?» — «Это смотря где, — спокойно и рассудительно отвечал Федотыч. — Торпеда, ежели ее правильно нацелить, даже линкор может на дно пустить. А если тобой по этому линкору шмякнуть, ничего, окромя мокрого места, не получится. Даже вмятинки не останется. Хотя, ежели головой… Да, ежели головой, тогда, пожалуй, пробьет. Надо командиру присоветовать, чтоб знал на всякий пожарный случай, кого в торпедный аппарат класть, если весь боезапас выйдет…»

До войны Свищ работал механиком в автоколонне, был уличен в краже двух колесных шпилек и гаечного ключа семнадцать на девятнадцать и получил, по его собственному выражению, «пятеру по носу» — то есть, говоря человеческим языком, пять лет лагерей, где и приобрел свои блатные замашки. Но руки у него были золотые, моторы он любил и понимал и, соскучившись за время отсидки по любимому делу, вкалывал как проклятый с утра до вечера. Как он поведет себя в море, пока оставалось только гадать, но Павел решил не торопить события: сначала надо сделать так, чтобы эта лохань смогла хотя бы отойти от причала.

Он висел за бортом в сооруженной из пары веревок и обрезка доски малярной люльке и не особенно умело, но с большим старанием орудовал кистью, периодически обмакивая ее в неизвестно где добытую бесценным Фе-дотычем банку белой краски. Долговязый