Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

Виктор Ильин до войны работал художником в матросском клубе Мурманска, с началом военных действий был в том же качестве мобилизован во флотскую многотиражку и в перерывах между бомбежками, а иногда и во время бомбежек рисовал карикатуры на фрицев. До плена Павел неоднократно видел эти карикатуры и находил их весьма недурными. Художника Ильина подвел не талант карикатуриста, а язык: как-то вечером, сидя с коллегами по многотиражке за флягой, захмелевший карикатурист позволил себе вслух усомниться в мудрости военачальников, подпустивших немцев к самой Москве. Кто на него настучал, осталось неизвестным, но уже наутро Ильина арестовали. Дело попахивало пятьдесят восьмой статьей, но главный редактор газеты, так же как и бывший командир Павла Лунихина каперанг Щербаков, дошел до самого командующего флотом, получил жуткий разнос за плохую воспитательную работу и низкий идейный уровень сотрудников, однако добился-таки своего: вместо вполне реально светивших ему десяти лет без права переписки Ильин получил всего три, и притом с правом искупить свою вину кровью в штрафной роте.

Трафарет вырезал, естественно, он; по идее, ему же следовало бы заняться привычным делом, которое в данный момент вместо него выполнял командир катера. Но, когда дошло до этого самого дела, Ильин, стесняясь, признался, что смертельно боится высоты и, хоть вы его убейте, не может по этой причине лезть в люльку. Павел даже слегка опешил от такого заявления: да какая тут высота? Это ж торпедный катер, а не круизный лайнер «Куин Мэри», ныне превращенный союзниками в плавучий госпиталь! Художник в ответ только виновато потупился и вздохнул, и, поскольку других свободных рабочих рук поблизости не оказалось, Павел полез в люльку сам.

Собственно, это было даже справедливо. Идея принадлежала ему и была не такой безобидной, как казалось на первый взгляд. Затея штрафника Лунихина могла не понравиться начальству, значит, и ответ предстояло держать ему. А раз отвечать все равно придется, лучше сразу же, первым попасть под огонь начальственного гнева, чем подставлять вместо себя впечатлительного художника…

Обведенная белым кантом красная пятиконечная звезда на зализанной, как танковая башня, бронированной рубке свежо поблескивала, подсыхая. Большая белая тройка тоже уже была готова, четко выделяясь на фоне покрытого голубовато-серой шаровой краской борта. Павел закончил забивать краской ножку четверки, кивнул, и Ильин аккуратно, чтобы не смазать цифру, втянул использованный трафарет наверх. Там зашуршало, и в руки Павлу, медленно разворачиваясь, опустился новый лист серой упаковочной бумаги с вырезанной посередине крупной двойкой. Лунихин приложил его к борту, откинулся назад и вместе с Ильиным пристроил более или менее по месту. Риск испортить на две трети завершенное дело был велик; держась одной рукой за веревку, зажав между колен банку с торчащей из нее кисточкой, Павел оглянулся.

На берегу никого не было, кроме лейтенанта Захарова, который сидел на камешке и неумело курил, морщась при каждой затяжке. Волосюк зачем-то ушел на базу, а лейтенант опять маялся, изнывая от безделья и не отваживаясь предложить штрафникам свою помощь.

Вообще-то, парнишка был симпатичный — вернее сказать, был бы, если б не эта его синяя фуражка с малиновым околышем. Хотя, с другой стороны, НКВД — это ведь не только лагерные надзиратели, особисты и следователи! Это пограничники, которые первыми приняли бой на рассвете двадцать второго июня, это смершевцы, насмерть бьющиеся с прошедшей отменную профессиональную выучку в абвер-школах немецкой агентурой, это бойцы отрядов специального назначения, разведчики и диверсанты, уходящие в глубокий тыл противника и далеко не всегда оттуда возвращающиеся…

Правда, лейтенант Захаров командовал не диверсионной группой в глубоком вражеском тылу, а крошечным, всего из двух человек, заградительным отрядом, имеющим приказ расстреливать штрафников на месте при малейшей попытке неповиновения, — то есть был самым обыкновенным вертухаем, ничуть не лучше своего коллеги и подчиненного Волосюка. А если подумать, так еще и хуже, потому что умнее и моложе. В отличие от Волосюка, который в самом лучшем случае дослужится до старшины и так и останется на веки вечные простым надзирателем, этот парнишка не остановится на достигнутом и пойдет дальше — станет старлеем, капитаном, со временем, может быть, дослужится до полковника, а то и до генерала. У него есть время и перспектива, он может достигнуть больших высот, а значит, и народу сумеет погубить больше, чем целая сотня таких вот Волосюков…

К сожалению, выбирать не приходилось, и Павел, преодолев некоторое внутреннее сопротивление, позвал:

— Гражданин начальник, а гражданин начальник!

Мальчишка с готовностью вскочил с нагретого камня и затоптал папиросу — как показалось Павлу, с облегчением.

— Вы меня?..

— Так точно, — стараясь, чтобы это прозвучало не слишком пренебрежительно, ответил Лунихин. — Гляньте-ка, так ровно будет?

Хрустя галькой, лейтенант подошел поближе и начал вглядываться, по-птичьи наклоняя голову то к одному плечу, то к другому и придерживая рукой фуражку, чтоб не свалилась.

— Немного правее и выше, — сказал он.

— Так?

— Т-т… Нет, не так. Левый угол на пару сантиметров выше. Так, еще немного… Нет, это чересчур, опустите… Стоп! Вот так, по-моему, хорошо.

— «По-моему» или хорошо? — не отставал от него Павел.

Лейтенант помедлил с ответом, снова так и этак разглядывая трафарет.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Как тут и было. А что это вы делаете?

«Началось, — подумал Павел. — Правильно говорят: не тронь дерьмо…»

— Наносим бортовой номер, — коротко сказал он, отворачиваясь от лейтенанта, и добавил, обращаясь к Ильину: — Держи, Виктор Иванович. Работаем.

— Держу, — откликнулся художник. Судя по напряженному тону, он отлично понимал, что их «работа» есть не что иное, как предпринятая на свой страх и риск сомнительная авантюра.

— Я вижу, что бортовой номер, — немного обиженно сказал с берега Захаров. — А это можно? Почему триста сорок два?

— Можно все, что не запрещено, — заявил Павел, старательно орудуя кисточкой. — Этот катер давно списан и нигде не числится. Триста сорок второй, на котором я раньше ходил, лежит на дне, его номер никакому другому судну не присвоен, так почему бы и нет? Мы — сами по себе, отдельная боевая единица, и кому какое дело, какой там у нас на борту номер?

— Понимаю, — сказал лейтенант. — Это в память о погибших товарищах, да?

«Что б ты понимал, салага», — с горечью подумал Павел и сказал:

— Что-то в этом роде.

— А звезда?

— Еж твою двадцать, — тихонько, но с огромным чувством произнес над головой у Павла художник Ильин.

Он был