Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Закончил письмо и вернулся к попутчикам.

Глава 13

Братья и сестры

— Мы рядом со святым человеком! — Соня Куркулис пригласила всех порадоваться соседству. Монахиню спросила: — Как вас называть? Сестра? Матушка?

— Сестра Малгожата. Я совсем не святая.

— И не сестра, — сказал грубый зубастый человек. — Сестрой станешь, если в рабочую коммуну войдешь. Будем в буржуев бомбы кидать. Только вы, монашки, ленивые.

Сестра Малгожата встретила наглый взгляд анархиста своим, тяжелым и недобрым. Про монахинь думают, что они кроткие. Не всегда правда.

— Много у вас таких сестер? — Кристоф оскалился скабрезной усмешкой. — Все хорошенькие?

Сестра Малгожата была вовсе не пожилой женщиной, как показалось Рихтеру на первый взгляд. Старила ряса и насупленное лицо. Вульгарный анархист Кристоф разглядел под рясой стройную фигуру.

— Двенадцать сестер, — ответила монахиня.

— Прямо цветник. Будем знакомы, — каркал Кристоф. — Меня можешь звать Гроб. Фамилия у меня такая. Кристоф Гроб. По-вашему, по-польски, тоже так и будет — Гроб. Коротко и ясно. Деревянный ящик.

— Могила, — поправила польская монахиня, — туда покойников кладут. По-польски тоже так: «гроб». И по-сербски тоже «гроб». У нас одна сестра из Сербии. А что значит слово «гроб» по-немецки? Вы немец?

— Самый настоящий фриц, — грубо сказал Кристоф Гроб. — Слово «grob» на языке немецких фашистов означает «грубый». Я — Кристоф Грубый. А для русских и поляков — просто «гроб».

— Мудрый язык немецкий, — заметил Марк Рихтер. — Все объясняет.

— Попрошу без национализма! — сказал Кристофер Гроб. — Это шутка. Немцы давно покаялись.

— Сегодня русским пора каяться, — сказала нежная Соня Куркулис. — Сестра Малгожата, время есть, можно я здесь исповедуюсь?

— В чем каяться? — каркнул Кристоф Гроб.

— Очиститься от России хочу, — сказала нежная Куркулис.

— Вот дура, — сказал грубый Кристоф. — Я полжизни каялся. Неизвестно в чем. Все колени стер, пока на коленях стоял. Американцы полмира кровью умыли, а я каюсь за дедушку. Которого в первый день войны убили. Может, хватит кривляться? Как ты, сестра, думаешь? На коленях стоять не надоело? Красивая же баба!

Монахиня ничего не ответила.

— А если бы ваш дедушка не погиб в первый день? — спросила Соня Куркулис, которой очень хотелось каяться. Ей так хотелось каяться, что глаза слезились. — Что тогда? Он ведь пошел убивать!

— Пошел убивать! Как ни включу телевизор, там истерика: русские солдаты идут убивать! Поймите однажды: солдаты не убивать идут, а умирать. Понимаешь?

Соня слушала внимательно, голову склонила вежливо, но не понимала.

Кристоф придвинул неприятное зубастое лицо к ее нежному лицу.

— Послушай. Солдата призвали в армию. Сапоги надел, пошел. Мы осуждаем. Зачем сапоги надел? Зачем идет в армию? Убивать? Так мы, буржуазные граждане, считаем.

Соня кивнула скорбно.

— Да, они идут убивать!

— Нет! — крикнул Кристоф. — Они идут умирать! Почему, когда солдат прощается с женой, его жена плачет? Потому что ее муж кого-нибудь убьет? Нет! Солдат умирать едет, а не убивать.

— Когда фашисты шли в Россию, они шли умирать?

— А как иначе? Зовут в армию — знаешь, что убьют. Зовут, как барана, на бойню.

— И вы уверяете, что немцы шли на смерть?

— А вы думаете, немцы шли евреев душить?

— Я так и думаю, — сказал Рихтер. Он закончил письмо, вернулся в вагон-ресторан, сел рядом с девушкой Куркулис. — Я, знаете ли, еврей.

— Так вот, запомните, что я вам скажу, еврей Рихтер. Наша немецкая беда не в том, что нас заставили евреев душить, а в том, что мы, немцы, сами себя готовы задушить. А евреи под руку попались.

— Интересно историю повернули, — сказал Рихтер.

— Другие повернули. Англичане все сделали чужими руками. И евреев передушили, и немцев с русскими перебили. И сейчас все чужими руками сделают.

— Любопытная теория. Расскажем Алистеру Балтимору.

— В России. В Германии. Вот сейчас с Украиной. Везде. Когда начинают гражданскую войну, интеллигенты галдят: ах, красные идут убивать белых! Белые идут убивать красных! Но люди идут умирать. А не убивать.

— Войну стараются изобразить человечной, — задумчиво сказала Соня Куркулис. — Какой стыд!

— Для буржуев война — игра в солдатики. Для рабочих — просто работа. Вы канализацию, наверное, никогда не чинили. А унитазом пользуетесь.

— Работа? Евреев душить?

— Я никого не душил, — сказал Кристоф.

— А стали бы? — спросил Рихтер. — Вы умирать ушли на войну. Пока не умерли. Зато получили приказ: газ пустить. Вы — рабочий войны, честный парень. Газ пустите?

Наступило молчание. В поездах молчание становится значительным: слышно, как свистит пространство: время и расстояние соединяются в одно.

— Не знаю, — сказал анархист Кристоф. — Честно. Банкир получает прибыль, а дети умирают с голоду. Политик разрывает договор, и убьют миллион солдат. Мальчишек в армию зовут, когда банкир с политиком свою работу сделают.

Соня Куркулис возмутилась:

— Социалисты всегда банкиров выставляют виноватыми!

Дверь вагона-ресторана открылась, и к компании присоединились сразу трое: Астольф Рамбуйе с бойкой супругой Жанной и веселый итальянец Бруно Пировалли.

— Знакомиться пришли! — сказала очаровательная Жанна.

— Попутчиков, как и врагов, надо знать в лицо, — сказал Бруно Пировалли и засмеялся своим добродушным смехом.

— Дружить салонами! — блистательная Жанна грациозно прошлась вдоль столиков.

Явился даже Алистер Балтимор — перламутровый англичанин не мог остаться в стороне.

— Рихтер, помнишь советские поезда? — сказала Жанна. — По десять человек в купе собирались, водку пили. Водочки здесь нет? Холодная курица? Огурчики соленые?

— Официант, — гаркнул грубый анархист, — у тебя водка есть?

Сдвинулись теснее, прижались плечами, и водочка сыскалась, а польская монашка развязала узелок, а там огурчики в банке. Сестра Малгожата явила сноровку, то ли приобретенную монастырской жизнью, то ли присущую польским хозяйкам: расставила стаканы, разложила огурчики.

— Зря в монашки пошла, — сказал грубый Кристоф. — Такую можно в жены.

— Теперь надо подружиться, — сказала Жанна. — Здесь у нас общий европейский дом, едем в дикую страну. Пусть каждый расскажет: кто он и чем занимается.

Попутчики осмотрели друг друга.

— Действительно, общая Европа, — согласился Алистер Балтимор и посмотрел в сторону двери.

— Кто начнет?

Немец Кристоф Гроб, в военном кителе и тяжелых сапогах. Польская монашка Малгожата в коричневой рясе. Итальянец Бруно Пировалли, всегда с улыбкой, блуждающей по нерешительному лицу. Англичанин Алистер Балтимор, серебристо-перламутровый, в завитках седых кудряшек. Латышка Соня Куркулис, нежная и гибкая. Француз Астольф Рамбуйе, суетливый и горделивый. Англо-русско-еврейский Марк Рихтер, профессор-расстрига с седой бородой. Азиатка французского подданства Жанна — блестящая в любом фрагменте своего организма.

Они изучали друг друга.

— Каждый расскажет свою историю! — Жанна Рамбуйе умела организовать общество.

— О чем с вами говорить? — спросил Кристоф Гроб. — Все равно не поймете.

— Придумала! — Жанна захлопала в ладоши. — В