Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
— Братство «Азова», — сказал Григорий Грищенко, — отстоит город. Мы дадим здесь показательный, решительный бой.
— Братство, — сказал школьный учитель, — это наше самое главное, это наше, украинское. Я не могу уже больше ненавидеть, Гришенька. И не хочу ни над кем победы. Даже мстить за сына не хочу. Свобода — это когда дети живы. Я — украинец. Настоящий украинец. Не с плаката. И Мариуполь — это Украина. Хотя мы все говорим по-русски. И все мы — украинцы. Русские, украинцы, греки, армяне — мы все здесь украинцы. И знаете, почему так? Потому что мы все разделяем бесправную украинскую судьбу. Потому что все обмануты. Мы — украинцы, потому что нас разменяли на медные деньги. Куда бежать? Если бы у меня осталась семья, возможно, рассуждал бы иначе. Теперь поздно бежать. Отец умер от голода в мордовском лагере, а сына убили под Донецком из-за того, что жирные люди не поделили Крым, который никогда украинским не был. Русские — преступники. Но зачем моего сына отправили к преступникам? Зачем? Долг перед государством? Но государство, которое само живет в долг — не имеет права требовать долгов со своих граждан. Это экономический нонсенс. Вам никакой банк не оформит кредит, если вы банкрот. А вы хотите брать гражданский долг в кредит. Так нечестно, Гришенька. Ему сорок лет было, Гришенька. Внуков мне не оставил, жалко. Сейчас в армию призвали второго сына. Ему двадцать пять. Не успел жениться. Его тоже убьют под Донецком. Можно было откупиться от призыва. Военком берет всего восемь тысяч евро. И тогда не призовут в армию. Но у меня нет таких денег. А сыночек есть. Последний мой сыночек. Оставьте меня умирать в Мариуполе. Сыночек под Донецком. А я тут. И Микола Мельниченко где-то рядом. Он не уезжает.
Григорий Грищенко благосклонно и с пониманием выслушал этот монолог. Встал.
Время, отпущенное на визит в Мариуполь, истекло. Он тепло попрощался с учителем. Впереди поездка в Варшаву и в Берлин. И впереди главное — бой за цивилизацию.
Глава 15
Инфляция демократии
Сказать, что арест Романа Кирилловича наделал шуму в столице, было бы преувеличением.
Ну, арестовали, и ладно. В двадцатые годы двадцать первого века, ровно как и за сто лет до того, в злые времена Гражданской войны, к арестам уже привыкли. Точнее даже сказать так: люди на короткое время забыли о практике постоянных арестов, но когда им напомнили — люди не особенно даже удивились. Исторический процесс устроен в России как процесс допроса обвиняемого, который ведут «добрый» следователь и следователь «злой». Злой следователь кричит на подозреваемого, выбивает признание зуботычинами; добрый следователь извиняется за грубые методы коллеги, предлагает папиросу, уговаривает добровольно пойти на сотрудничество со следствием. Обалдевший от побоев узник уверен, что в руках доброго следователя его дело будет рассмотрено справедливо — однако узник заблуждается: оба следователя выполняют одну работу, они действуют заодно. Приговор вынесен уже заранее, а каким путем будет получено признание, безразлично. Так и перемены в российской истории — с «заморозков» на «оттепель» — действовали на умы граждан разрушительно: за тридцатью годами репрессий в России, как правило, следует десять лет либерализации, и всякий раз люди верят, что вот, наконец, пришло полное избавление от предначертанной народу судьбы. Злой следователь ушел, уже не бьют ногами по лицу, уже и сыры из Франции завезли в магазины, уже и книги Солженицына напечатали. Теперь Россия станет демократической! Ни в коем случае: процесс истории однороден, просто злой следователь иногда уходит на обеденный перерыв. Когда «горбачевский» период следствия миновал, вернулись времена привычные, злой следователь вернулся с обеда: раскрасневшийся от водки, лихой: мордобой и возврат к арестам никого не шокировал.
В городах стали пропадать люди. Но, помилуйте, когда же на Руси так было, чтобы люди не пропадали? Выйдешь на двор, соседа встретишь, махнешь стопку, пройдешься с ним до пивной, а по дороге и сгинешь. Мало ли что бывает: то от жены к любовнице кто уедет в Сыктывкар, то под трамвай кто грянется, то в полицию по пьяни попадет, а там и преступление какое под него сыщется — раз, и нет человека. Но ведь и политические аресты пошли.
Задерживали активистов на демонстрациях, возбуждали уголовные дела против журналистов оппозиционной прессы, порой арестовывали ученых, обвиненных в государственной измене, и весьма часто ловили чиновников, уличенных в коррупции. Эка невидаль: крадут чиновники! Конечно же, всякий знал, что дела о коррупции возбудили те, кто повинен в коррупции еще более крупных масштабов. Так уж повелось, что ворюга галактического размаха находит в своем окружении ворюгу помельче, дабы списать на подчиненного свои проделки. А, поди-ка ты сюда, паскуда Иван Иваныч, уж не ты ли прихватил пакет картошки со склада — и это в то время, как крестьяне голодают? Народ в обиду не дадим, а тебя, шельму, взгреем! Повелось исстари: коли в обществе зреет недовольство, следует отыскать нелюбимого народом незначительного вельможу и кинуть мздоимца на пики стрельцов. Так еще Грозный поступал, и народ скептически кривился: а того ли мы растерзали? Впрочем, хорошо, что хоть этого отдали на расправу. Так что арестам чиновников скорее радовались, хотя в осмысленности арестов сомневались. А что касается ученых и государственных тайн, тут и подавно — простор для сомнений. Такое встречалось лишь в рассказах Артура Конан Дойла про похищенные чертежи подводной лодки да в риторике сталинских лет — вот тогда ловили профессоров, продающих иностранным державам чертежи подводных лодок и планы аэродромов.
Граждане наблюдали за репрессиями лениво и с умеренным интересом: так прохожие смотрят на изнывающую в лае дворовую собаку — уж не взбесилась ли? Ну, лает государство, огрызается на вверенный ему посадский люд; на то оно и государство.
Военные действия на Донбассе считать за войну отказывались. Да, стреляют. Но, позвольте, а где же не стреляют? Везде в мире стреляют, затем и ружья делают, если вдуматься.
Старуха Прыщова поведала об аресте Романа Кирилловича своей знакомой продавщице из магазина «Пятерочка», рассказала о процедуре задержания равнодушно, расплачиваясь за кильки. На вопрос о том, не засланный ли это шпион с украинских территорий и не хранит ли Роман Кириллович дома оружие, чтобы совершить террористический акт, Прыщова ответила так:
— Какое еще оружие, дура ты старая. Кому оно нужно? Вон, Витька, внук моей сестры-покойницы. В Калуге живет. Жену взял за загривок и башкой об унитаз тюкнул. А сам в окно сиганул. И оружия никакого не надо.
Устал переживать народ. И за демократию устал переживать, и за патриотизм, и даже лозунг «своих не бросаем», коим
