Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров
— Я-то понимаю… — начал Павел, но его непочтительно перебил Свищ.
— Баловство — штука серьезная, — заявил он, сноровисто орудуя иголкой. — Я, к примеру, когда домой с работы уходил, забыл карманы проверить. Три ржавые железки завалялись. И где я теперь? Вот он я, сижу на нарах, как король на именинах… Ты, Иваныч, балуй-балуй, а меру знай!
— Воке попули, — обращаясь к Ильину, вскользь заметил Павел.
— Да, глас народа — глас Божий, — вздохнув, перевел известную латинскую поговорку художник. — Жалко, что рупор, как правило, искажает его до неузнаваемости.
— Ты, Иваныч, говори, да не заговаривайся, — опять встрял в чужую беседу Свищ, вряд ли способный понять, но каким-то чутьем угадавший, что имел в виду Ильин. — Я тебя уважаю, художник ты знатный и мужик мировой, но на советскую власть хвост не задирай, я за нее глотку порвать могу…
— Свою побереги, — посоветовал Павел. — Рот хотя бы изредка закрывай, а то, гляди, гланды застудишь. Тоже мне, нашел врага народа! Может, Волосюку на него настучишь? А заодно и на меня — за недоносительство…
Свищ с крайне оскорбленным видом опустил рукоделье, но тут наверху стукнула дверь, и в подвал спустился боцман Федотыч — какой-то непривычно сгорбленный, мрачный, осунувшийся.
— Триста тридцать седьмой из поиска вернулся, — ни к кому конкретно не обращаясь, сообщил он и тяжело опустился на лавку. — Подобрали двоих с «Решительного». Две торпеды под ватерлинию, и вася-кот…
Павел вздохнул: «Решительным» назывался эсминец, на котором Прокл Федотович служил до того, как повздорил с политруком.
— Хоть кто-то выжил, — сказал Свищ.
— Держи карман шире — выжил, — мрачно проворчал Свиридов. — Отошли ребята, десяти миль до берега не дотянули — отошли, сперва Женька Малахов, потом Агеев Мишка… Там, в море, их и схоронили — по нашему, стало быть, морскому обычаю… А главное, обидно! — воскликнул он вдруг, грохнув по столу пудовым кулачищем. — Не лохань с дровами — эскадренный миноносец, его затем и строили, чтоб подлодки топить. А этот гад подкрался без единого звука, у акустиков в наушниках даже не пискнуло, и влепил две штуки одну за другой. Торпеды с мостика заметили, когда уж не отвернуть было…
Павел подобрался, ладони сами собой сжались в кулаки. На языке вертелась сотня вопросов, но он промолчал: в уточнениях не было нужды. Он и так знал, что дело тут не в поломке аппаратуры или невнимательности акустиков; это снова дала о себе знать одна из тех новых немецких подлодок, которые так нахваливал Шлоссенберг.
Это опять напомнило ему о разведгруппе, отправленной в немецкий тыл на поиски бункера. При встрече начальник артразведки Никольский мрачно сообщил Павлу, что группа вышла на связь всего один раз. Разведчики передали, что высадка прошла благополучно, после чего их рация замолчала. С тех пор прошел почти месяц, связь так и не возобновилась, и с каждым днем шансы на то, что группа уцелела, по какому-то фантастическому стечению обстоятельств потеряв обе рации, таяли с каждым днем. Строго говоря, их вообще не осталось, и Лунихин винил в гибели разведчиков себя — в основном за тот дурацкий салют, отданный бригаденфюреру с кормы уходящего в море сторожевого катера. Когда посудина бесследно пропала, Шлоссенберг, конечно, смекнул, кто обменялся с ним прощальным приветствием. После этого только идиот не догадался бы, что без глубокого знания немецкого языка такой фокус попросту невозможен; бригаденфюрер идиотом не был и понял, конечно же, какую совершил ошибку, распустив при пленном язык. После этого он стал ждать гостей, сделав все для того, чтобы их визит не прошел незамеченным. И вот — дождался…
Павла мало беспокоило, что такие же мысли могли прийти в голову Никольскому, каперангу Щербакову или, того хуже, особисту майору Званцеву. Собственная судьба перестала заботить его уже давно, каждый бой он вел, как последний, после которого не будет уже ничего. Жаль было только умирать, не поквитавшись напоследок со Шлоссенбергом. Если разобраться, бригаденфюрер не сделал Павлу Лунихину ничего такого, чего не хотел бы сделать любой из его соратников. Да что там! Большинство стремилось превзойти бригаденфюрера и стереть Павла в порошок вместе с катером; об этом, несомненно, горячо и искренне мечтал каждый, кто смотрел с палубы обреченного корабля на атакующий «триста сорок второй». Но почему-то именно Шлоссенберг, этот грамотный, просвещенный, выхоленный убийца с лицом античного бога, удостоился сомнительной чести стать личным врагом Павла Лунихина, воплотившим в себе все зло, творимое Третьим рейхом.
Звучало это чуточку высокопарно, но так оно все и было на самом деле. Кроме того, Павел скорее откусил бы себе язык, чем произнес нечто подобное вслух: такие речи — удел и прямая обязанность политработников, а из уст штрафника они прозвучали бы, мягко говоря, неубедительно.
— Ты не убивайся, Федотыч, — тем временем увещевал сникшего боцмана Свищ. — На то она и война. Ничего, мы им тоже вкатим! Уже вкатили, и еще вкатим, дай только срок. Найдем этого гада и пустим на дно, это дело как раз для нашего «Заговоренного»…
Павел невесело усмехнулся: да уж, «Заговоренный»… Вообще-то, торпедным катерам не принято давать собственные имена, но «триста сорок второй» изначально был исключением из общего правила. Сначала его по вполне понятным причинам называли «Штрафником», а потом, буквально после третьего удачного выхода на одиночную охоту, это обидное прозвище как-то незаметно уступило место другому — «Заговоренный». Терять экипажу было нечего, и они дрались так, как дерется намертво зажатый между немецкими окопами и пулеметами заградительного отряда штрафбат — не на жизнь, а на смерть, так, что после каждого боя грозного сержанта Волосюка в полубессознательном состоянии приходилось чуть ли не на руках вытаскивать из машинного отделения. Выводя катер на цель, Павел полагался на холодную дерзость и трезвый расчет, а Свищ, когда речь заходила о том, почему их до сих пор не разнесло в клочья, упирал на фарт — то бишь везенье. Без сомнения, красочные подробности очередной атаки становились известны всей базе именно из его уст; художественным рассказам Свища, как и сухим рапортам Лунихина, верили с большой неохотой, но все-таки верили, поскольку и то и другое неизменно подтверждалось докладами лейтенанта Захарова и данными разведки. Постепенно на базе сложилось общее мнение, что «триста сорок второй» и впрямь заговорен от снарядов и пуль; колдуном единогласно признали Федотыча, как самого старшего члена экипажа, и кое-кто уже почти всерьез рассказывал, будто собственными глазами видел, как от рубки «Заговоренного», не причинив катеру ни малейшего вреда, отскочил
